чаем. На их голоса вышла Марфа Ивановна и, как обычно, прошла сразу к иконам, начала читать молитву. Потом села на краешек стула, глянула искоса на Ивана Павловича и спросила:
– Машуня здорова? А то, как мне показалось, недужится ей.
– Спасибо, все хорошо, иногда, правда, голова у нее побаливает. Но быстро проходит. Морозы стояли, потому остерегалась часто из дома выходить. Вот и вы бы к нам заглянули когда, тут ведь совсем рядышком.
– Я бы рада, только ноги совсем не ходят. На престольные праздники до церкви дойду когда, и то с трудом. Годы, они берут свое, – вздохнула Марфа Ивановна.
– Иван Павлович предлагает отца молодым врачам показать, может, помогут чем, – подал голос Василий.
Но потому, как он произнес эту фразу, было ясно, что говорили они об этом ни один раз, но все напрасно. И Марфа Ивановна лишь подтвердила предположение Менделеева.
– А чем врачи те помочь могут? Порошки какие дадут. Да что только мы ему не давали, кого только не звали: и бабок разных, и батюшки были, и монах один хаживал, псалтырь читал по многу раз. Нет, ничем, видать, ему не помочь уже. Я вам так скажу: коль бог определил ему такой удел, так тому и быть.
Василий был не согласен с ней явно, но промолчал, понимая, что спорить бесполезно. Он глянул на Ивана Павловича, который тоже пребывал в нерешительности, и предпочел не возражать хозяйке дома. А та продолжала:
– Мне-то давно понятно, за что ему участь такая выпала. Еще муженьку покойному сказывала, чтоб не связывался он с той штуковиной, через которую книжки безбожные производил. Ан нет, и слушать меня не хотел, все по-своему норовил повернуть, да деньгу лишнюю заработать. Думал через то сто первым богатеем сделается, а оно вот как обернулось…
– Что ж тут плохого? – с недоумением вставил слово Василий. – Книги на Руси печатать еще во времена Ивана Васильевича Грозного начали. Как же без них?
– Ладно б божественные, а то ведь срамота одна. Глянула я одну, хоть и в грамоте не особо сильна, и плюнула. Ничего там доброго нет. О блудных девках и мужиках гулящих пропечатано. В руки брать и то неловко…
Менделеев хотел было заступиться за покойного типографа, но заметил, как Василий подает ему знак молчать, и лишь тяжело вздохнул.
– Вот через эти книжки свои он в полное разорение и вошел, а потом и совсем слег да и помер. Царство ему небесное, – продолжала Марфа Ивановна. – А вслед за ним и Дмитрий, сынок наш старшой, по той же дорожке протоптанной идти решил, да господь остановил его, не дал богопротивным делом заниматься.
– Ой, бабушка, не права ты. Отец как раз издавал книги на христианские темы, – возразил Василий.
– Не может быть, – не задумываясь ответила та. – И о чем же они? Ответь мне, внучок.
– Об истинной вере, Воскресении Христа. Автор, правда, немецкий, но перевел его наш владыка Антоний.
– Это какой же Антоний? Который до нонешнего был, что ли?
– Он самый, – кивнул Василий.
– Ни за что не поверю. Не таков он человек был, чтоб немецкие книги читать. Они же ненашенской веры, не наговаривай зря на праведного человека. Добрый владыка был, не чета нонешнему.
Иван Павлович и Василий незаметно переглянулись друг с другом, не зная, что сказать в ответ. Неожиданно в комнату тихо вошла Агриппина Степановна, которая, видимо, давно слушала их спор. Марфа Ивановна сурово глянула в ее сторону, тяжело поднялась и, не произнеся ни слова, вышла из гостиной. А Агриппина Степановна остановилась напротив Ивана Павловича и, пристально смотря на него, ехидно спросила:
– Каким ветром занесло вас в нашу скромную обитель? Вы, как слышала, у нас в фаворе, с видными людьми дружбу водите. Чего это вдруг о нас вспомнили? Иль нужда какая? Так ничем помочь не можем. Нищие мы, скоро сами с сумой по миру пойдем. Или пожалеть нас заглянули?
Менделеев растерянно смотрел на нее, не зная, что ответить. Видя это, Василий одернул словоохотливую родственницу:
– Не говорите лишнего, тетушка, до сумы нам еще далеко. Пусть скромно живем, без изысков, но так многие живут. И нечего говорить о том, чего нет.
– Хороша скромность, – никак не желала та успокоиться, а, попросту говоря, ей хотелось с кем-то поспорить, проявить себя и обозначить свое место в доме, – сегодня на обед нам подали телячьи потроха! Если дело дальше так пойдет, скоро нас свиными хвостами кормить начнут.
Василий лишь отмахнулся от ее слов и ответил:
– Я не занимаюсь обедами, поговорите об этом со старшей кухаркой. А если вам чего не нравится, можете готовить себе отдельно. Препятствий не будет.
– Нет, вы послушайте его, – обратилась она к Ивану Павловичу, – он даже слушать меня не желает. Полное безобразие…
Неизвестно сколько бы продолжались эти излияния, если бы в дверях не появился ее муж Яков, державший в руках халат с оторванным рукавом.
– Груня, что мне с ним делать? Не могу же я надеть его вот так, без одного рукава? Его требуется пришить.
– На голову его себе натяни, – грубо ответила она, а потом добавила: – Ты что думаешь, я, хоть и бывшая, но все же жена полковника и сяду штопать твой вонючий халат? Да что у нас в доме, дворни мало? Поди найди кого-нибудь.
Яков, не зная, что сказать жене, повернулся и ушел, а Агриппина Степановна уже успела забыть, о чем она говорила с молодыми людьми, рассеяно глянула по сторонам, потом увидела вышитую подушечку на кресле, торопливо взяла ее со словами:
– А я все думала, куда она пропала из нашей спальни. – И не простившись, ушла вслед за мужем.
Оставшись вдвоем, Менделеев и Василий глянули друг на друга и громко расхохотались.
– И часто у вас такие спектакли разыгрываются? Ей бы на сцену, наверняка бы пользовалась огромным успехом, – улыбаясь сказал Менделеев.
– Я рад, что вы живете с Машей отдельно, а то бы и ей пришлось в этих спектаклях невольно участвовать.
– Согласен, – сказал Иван Павлович вставая.
Василий вызвался проводить его, и они вышли вместе. Не успели они сделать несколько шагов, как вдруг навстречу вышел из переулка незнакомый мужик в войлочной шапке на голове, в рваной шубейке и униженно, сняв шапку, попросил:
– Подайте Христа ради. Второй день как голодный…
Менделеев пригляделся и тут же узнал в нем того самого человека, которого он помог найти приставу Вахрушеву в первый день своего приезда в Тобольск.
– Карась, ты, что ли? – спросил он. – Неужели воровать бросил?
– Боязно, – признался тот, – ежели поймают, то
