казашки, вспыхнули тускло и растворились…
Шли, обнявшись, к воде, потом на пригорок свернули, под сосны, на хрупкий, шуршащий мох. Мох уминался, крошился, и тугие сосновые шишки стали впиваться в колени, в бока. И трудное, сбивчивое дыхание шепотом расстилалось по дремавшим корням деревьев…
…А моторки все не было. Так, не услышав треска затерявшегося в ночи суденышка, ушли они спать в другую хибару. И было им жарко… И слышали они, как приставала моторка, как выкарабкивался на берег Вася, как разговаривал о чем-то с Иваном Демьянычем, потом бегал вокруг, не зная точно, в какой они схоронились избе, бегал и, уже выпивший, бузовал:
— Ехать — со мной, а спать — так с другим! Все расскажу!
— Мальчишка, — шептала Тая на ухо Федору Ильичу и еще горячей прижималась к нему. — Своровала я тебя, сокола, посчастливило… Пускай говорят — зря не скажут! Я не боюсь. Я в жизни за все сама отвечаю… Пускай! Да он и не скажет…
…Утром Тая с особым усердием готовила завтрак, варила в одном котелке утку, в другом — уху из ершей, которых надобывал чуть свет Иван Демьяныч. Он пофыркивал, назвал Таю «снулой», то есть — не выспавшейся. Тая не отвечала на его колкости. Вася молчал, посапывая…
Завтракали, перебрасываясь незначительными словами. Потом собрали весь скарб, сели в лодки и двинулись. Тая открыто жалась к Федору Ильичу. Нитягин теперь помалкивал, сплевывал за борт, поправлял на голове шапку, кутался в телогрейку, щурился и взглядами с другом не сталкивался…
К Компасу подкатили в полдень. Светило осеннее солнце, сине было в небе, а сам поселочек оказался неброским, увядающим. На песке у воды бегали кулички да два мальчугана-дошколенка, похожие на куличков. Побегут-побегут — остановятся, всмотрятся, покачаются на тонких ножонках.
— Мои сорванцы! — гордо сказала Тая. — Ждут с гостинцами. Ждут пацаненочки мамку!.. Соседка за ними приглядывала. Соседка у меня славная…
И так это у нее ласково, добро выговорилось, что Федор Ильич с легкой досадой подумал: «Обо мне уже и забыла! Дети, соседка, а я — в стороне. Ну, так и быть должно…»
Тая выскочила из лодки, забрав свои вещи, детишки с двух сторон вцепились в нее. Она гладила их головки, прижимала к себе.
Дети и мать уходили… Федор Ильич окликнул, просил подождать… Вытащил из мешка пару кряковых уток, подошел и отдал Тае. Она взяла их за лапки, взяла молча, не улыбнулась, а лишь задержала на лице Федора Ильича тоскливый взгляд… Вчера он ей признавался, что женат, собирается уезжать далеко отсюда, прощается, можно сказать, с родимой сторонушкой. Она отвечала тогда:
— Забудешь меня, а я тебя помнить буду — краденого! Ей-богу, встретила — ровно украла!
Он понял сейчас ее ускользающий взгляд, понял, что ей тяжело, но она не желает показывать это, а потому и уходит молча…
Когда Синебрюхов, чуть посеревший лицом, вернулся к лодке, Иван Демьяныч высказался:
— Хорошо, что уток отдал! Она их, в конце концов, заработала!
В глазах Нитягина заиграла дурнинка. Федор Ильич сверкнул на него вспыхнувшим взглядом, собирался что-то ответить и смолчал. А Нитягин посмеивался:
— Возьму и капну твоей казашке! Она тебе очи исследует!
— Капай, — махнул рукой Синебрюхов. — Только не будем ругаться…
— Я чо…
Пока Нитягин копался в моторе, Синебрюхов мерил шагами песок, дошел до коряги, замытой у самой воды, присел на нее и сидел до тех пор, пока Иван Демьяныч не позвал его ехать.
4
Евграф Юрков жил один в Ванжиль-Кынаке почти постоянно. Происходил он, как и старик Михей, тоже из кержаков, но чисто кержацкого в Евграфе мало осталось. Икон и книг рукописных Евграф не держал, но лицо его, по обычаю предков, сплошь было занято бородой, лопатистой, белой, и шла она очень к его светлым, еще не поблекшим глазам. Настучало ему уже семьдесят два годка, а он ходил бодрячком и успешно занимался промыслами — охотой и рыбалкой, заготовкой грибов и ягод.
В Ванжиль-Кынаке от прежней таежной артели остались целехонькими амбары, склады, засольня, много крепких домов. Приезжих сюда встречали выкошенные поляны, копна душистого сена, подметенные тропки, баня и стол с простой, но обильной пищей. Евграф всех просил звать его только по имени. Так он сказал и этим двум молодым людям. Но Федор Ильич стал настаивать, ссылался на почтенный возраст хозяина, на неудобства такого легкого обращения. И Юрков уступил.
— Величай меня Павловичем… Подумать только, какую даль киселя хлебали! Есть же на свете еще неуемные люди!
Евграф Павлович гостей, вроде, не ожидал, но все у него под рукой оказалось: и вино, и грибки, и варенье, и ягоды. Но нет красоты в товариществе без русской бани! Хозяин и посоветовал:
— Сгоняйте пока вверх по реке, посмотрите природу, коли охота, уток постреляйте, а я тем часом посмотрю сетки в акке да баньку вытоплю.
Совет старика лег на душу. Погода ясная, есть еще не хотелось. Сели в лодку и налегке промчались по гладкой воде верст полста. Река дальше сильно узилась, много встречалось береговых завалов, которые, вырастая то справа, то слева по берегам, оставляли для проезда лишь небольшие отдушины темной, глубокой воды. По карте сверились, и оказалось, что они уже вышли за пределы своей земли. Интересно, заманчиво — хватит и этого с них…
На обратном пути Федор Ильич срезал влет двух нырков. Тяжелые жирные крохали лежали на носу лодки, поблескивая белыми грудками и боками.
Сильно пахло пихтой: по берегам рос голимый пихтач. Глушили мотор, останавливались посмотреть на песке следы птиц и зверей. И тогда, в тишине, слышались с разных сторон протяжные, тонкие посвисты рябчиков.
— Милая птица, — говорил Синебрюхов и слушал, чуть отвалив голову набок. — Настолько доступная, что и стрелять ее жалко!
Нитягин ему возразил:
— Попробуй возьми рябчика в ельниках да пихтачах! На голову тебе сядет, а не увидишь!
Возвратились часа через три. И открылась обоим такая картина: струится дымок из жестяной трубы низенькой баньки, а рядом стоит на поляне Евграф Павлович, босой, в исподней рубахе и выжимает, трясет мокрые, по всей видимости, штаны.
— Чо случилось? — живо спросил Нитягин.
— Язви в душу его! Из обласка вывалился!
— На глубине? — в свою очередь спрашивал Федор Ильич.
— Да, паря, плыл…
— Водичка как? — хохотал Нитягин.
— Осенняя! До трясучки прошибла старые кости! Выходило, что сети в акке остались не проверенными, свежей рыбки на уху нет. А так захотелось свеженькой! Уха, она как-то не приедалась.
— Поеду — проверю, — вызвался Федор Ильич. — Обласок — транспорт с детства известный.
— Смотря
