высвободиться стальные челюсти только сильнее сжимаются, а боль с каждой минутой становится все острее и невыносимее. Я была не права. Я сделала огромную ошибку. Я поступила плохо.
И это моя расплата.
Можно ли спастись зверю, если он отгрызёт себе лапу? Не умрет ли он раньше от потери крови?
Я не знаю. Но я знаю одно: вот ТАК я не смогу.
– Не хочу, – выговариваю я непослушными губами, в то время как внутри меня все кричит.
– Чего? – не понимает Яр.
– Ничего. Я ничего не хочу. Уйди.
А когда Яр не двигается с места, я добавляю тихо, почти беззвучно:
– Пожалуйста. Уйди. Совсем.
– Я уйду, – тихо и яростно говорит он. – Но мы поговорим. Завтра. Ты поедешь в город, я тебя там подхвачу и…
– Нет. Не поеду. Не поговорим. Все, Яр. У нас все.
– Не все! – его глаза вспыхивают. – Что ты несешь, Нюта? Я тебя не отпущу.
– У тебя нет выбора.
Перед глазами темнеет. Голова болит так, что меня начинает подташнивать. Я утыкаюсь лицом в подушку, медленно дышу и вдруг жалею, что нельзя в последний раз обнять Яра и подышать его ледяным горьковатым запахом. Ощутить его теплые сильные пальцы, перебирающие мои волосы прядь за прядью. Почему-то я уверена, что от этого мне бы стало легче.
– Так, еще раз, – цедит Яр, и я по голосу слышу, что он на грани. – Ты меня бросаешь?
– Это ты меня бросаешь. У тебя же свадьба скоро.
– Это формальность, просто договор, я к ней больше не прикоснусь, мы с ней все уже обсудили… Нюта!
– Если ты сейчас же не уйдешь, я закричу, – тихо предупреждаю я, поднимая голову.
Но это оказывается лишним, потому что Яра и так уже хватились.
– Ярик! – громко кричит Леля из столовой. – У тебя все в порядке?
– Блядь, – выдыхает он, и я вижу его взгляд. Он тоже как у загнанного зверя. – Мы не закончили, Нюта. Понятно?
Я ничего не отвечаю и снова утыкаюсь в подушку. И через мгновение слышу мягкий щелчок закрывшейся двери.
Мы закончили, Яр.
И нет, ты не сможешь больше со мной поговорить. Я не позволю. 1cbb1cb
Я слишком хорошо понимаю, чем может закончиться наш разговор один на один. Поэтому…
Сажусь на кровати, дотягиваюсь до телефона и блокирую Яра везде, во всех сетях и мессенджерах.
А больше нигде у нас и не будет возможности поговорить. Не на свадьбе ведь, правда?
Где-то внутри меня тлеет слабая искорка идиотской надежды на то, что Яр прямо сейчас говорит моим родителям о том, что свадьбы не будет. Представляю себе вытянувшееся лицо Лены, разбитую фарфоровую чашку, выскользнувшую из разжавшихся маминых пальцев, покрасневший от гнева широкий лоб отца…
Я встаю и приоткрываю дверь, прислушиваясь к тому, что происходит внизу в столовой. До меня доносится приглушенный смех и звяканье бокалов. Все хорошо. У них все хорошо.
Я ложусь обратно и закрываю глаза, проваливаясь в какой-то странный сон, где я лежу на пустом пляже, а солнце жжется так сильно, что кажется, будто от жара даже кости плавятся.
А потом я чувствую на лбу прикосновение прохладных пальцев и слышу обеспокоенный мамин голос:
– Саш, она вся горит! Вызывай врача.
Глава 19. Неоновый розовый
Следующие два дня я не могу даже встать с кровати, придавленная слабостью и высокой температурой, которую удается сбить максимум на час-два. Приезжает из частной клиники врач, осматривает меня, делает мне экспресс-анализы крови, а потом недоуменно пожимает плечами.
– Все чисто, в крови никаких показателей инфекции или воспаления, – говорит он маме. – Может, нервное? Не было у Анны каких-то сильных эмоциональных потрясений?
– Да откуда бы, – фыркает мама, но тем не менее соглашается на капельницу с глюкозой, чтобы поддержать мой ослабленный температурой организм, и просит назначить мне какие-нибудь витамины.
А потом, когда врач уже уезжает, вдруг присаживается рядом со мной и тихонько спрашивает:
– Кажется, я поняла. Это ты из-за своего собеседования так переволновалась, да? Когда там оно у тебя?
– Уже было, мам, – сиплым голосом говорю я и отворачиваюсь к стенке. – Но да. Из-за него.
Она неодобрительно цокает языком и приносит мне брусничный морс, который отлично варит наш повар.
Мой телефон лежит на столе, полностью разряженный. Просто черный прямоугольник, пустой и бесполезный, если не подключить его к сети. Я себя чувствую точно такой же – пустой и бесполезной – поэтому отворачиваюсь к стенке, закрываю глаза и проваливаюсь в сон. Во сне легче. Во сне я хотя бы не думаю.
На третий день я чувствую, что мне стало легче. Внутри все еще пусто и холодно, но тело, кажется, отправилось от потрясений: оно хочет есть, пить, хочет быть чистым и немного размять затекшие от лежания мышцы. И я послушно иду за его желаниями.
После легкого завтрака (родители очень рады, что мне лучше) поднимаюсь обратно в комнату и, повинуясь зудящему внутри требованию, достаю бумагу и акварель. Под движениями кисти на листе появляется весеннее небо, зелень парка и пестрые кабинки аттракционов. И мне будто снова дышит в лицо теплый, напоенный запахами попкорна и сладкой ваты ветер, а моя рука снова лежит в широкой надежной ладони Яра.
Моя личная машина времени. Мой способ не сойти с ума.
Я уже перехожу к прорисовке деталей тонкой кистью, когда в дверь стучатся. Вздрагиваю, отгоняя от себя безумные мысли («нет, это не может быть Яр! Он же не совсем сошел с ума?») и кричу:
– Можно!
В осторожно приоткрытую дверь просовывается мамина голова:
– Опять рисуешь? – охает она. – Давай, бросай все, пойдем в гостиную.
– Зачем?
– Пойдем-пойдем, настроение поднимешь себе! Там свадебный координатор приехала, сейчас все рассказывать будет. Интересно ведь послушать, правда?
Мама сияет, будто предлагает что-то невообразимо прекрасное, и мне почему-то неловко сказать ей, что нет, неинтересно. Вряд ли в мире
