Этого Сан Саныч уже стерпеть не мог. Уже не подбирая слов, уже не разбирая, что делает, он рванулся к обидчику с единственной целью: вцепиться ему в глотку и сжать на ней пальцы. А там будь что будет. Разжать он их уже не разожмет. Даже после смерти.
Но ни сжать, ни дотянуться до вражьего горла Сан Саныч не сумел. Короткой зуботычиной его свалили на землю и еще на всякий случай пару раз пнули по корпусу.
— Я же тебе говорил, старик, молодость побеждает. С сухим счетом.
— Чего ты добиваешься? — сглатывая кровь, прохрипел Полковник.
— Возвращения принадлежащей мне вещи.
— Против заложников.
— А может, против твоих дружков-приятелей? Их больше. И цена им получается выше.
Сан Саныч напрягся. Случилось, кажется, то худшее, что он и предполагал. Все они, и заложники, и спасители, оказались в руках преступников. Доигрались. Как малые дети с неразорвавшимся снарядом.
— Ты мне их вначале покажи. А потом потолкуем.
— Это пожалуйста.
Депутат поднял к голове радиостанцию. Щелкнул тумблером.
— Четвертый. Четвертый! Слышите меня? Как там поживают наши старички?
Повернул радиостанцию к Сан Санычу.
— Пока нормально. Пока поживают. Возле машины суетятся, бегают. Никак завести не могут. Транспортировать их к вам?
— Пока нет. Пусть еще помучаются. Пусть машину починят, чтобы нам с ней не ковыряться.
— А если не отремонтируют? Может, их на месте положить? Чтобы с перевозкой не возиться?
— Может, действительно положить? — ехидно спросил депутат, глядя в глаза Полковнику. — Или пока погодить?
Развернул к лицу радиостанцию.
— Пока не надо. Мы тут еще решаем. Как решим — сообщим. До связи. А ты думал, они в бою пали? Смертью храбрых. Причинив значительный урон живой силе противника? Нет, как видишь. Живы твои деды. Благоденствуют. Под нашим неусыпным надзором.
— Где они?
— Тут, недалеко. На выезде из города. У них машина заглохла. Наверное, потому, что старая машина. И водитель такой же. Да к тому же плохой. А вы думали, мы вас в лагерь допустим? Позволим нас из автоматов поливать? Нет, увольте. Вы хоть и слепенькие, и дальше собственного носа не видите, можете сдуру и пальнуть. И попасть в кого-нибудь. Вот мы вас и решили на дороге тормознуть.
— Вы знали все заранее?
— Мы знали все заранее. Скажу больше, хотя тебе это будет неприятно. Мы были соавторами вашего плана нападения на лагерь. И в чем-то даже инициаторами.
Да, да. А что нам было делать? Ты оказался редкостным упрямцем — заставлял ремонтировать квартиры и дачи, выдвигал абсурдные требования, грозил. Ты знаешь, во сколько обошлись нам твои строительные прихоти? Раз в двести больше, чем твои будущие похороны. Но мы не крохоборы, мы не стали считаться. Мы даже не стали разрушать того, что успели построить, даже не стали вывозить заранее припасенные строительные материалы. Можешь считать их материальной помощью неизвестных благотворителей впавшим в маразм ветеранам минувших войн.
Мы оставили тебе все. Но тыне оценил жест доброй воли. Ты проявил редкостную неблагодарность. За десятки тонн дефицитных стройматериалов ты пожалел отдать пустышную десятиграммовую вещицу. Чужую вещицу.
Нам ничего не оставалось, как перейти к силовым методам убеждения. Заметь, это не мы, это ты сделал выбор. Ты подставил под удар своих друзей! Не принадлежащие тебе тайны ты оценил выше здоровья и жизни близких тебе людей!
Мы были уверены, что после подобного испытания ты станешь сговорчивей. Как всякий нормальный человек. Но мы недооценили твоего возраста, твоего свойственного старости упрямства. Ослиного упрямства!
Ты не захотел менять случайно попавшую к тебе информацию на жизнь и душевное спокойствие своих товарищей! Ты выказал редкое бессердечие и эгоизм. Федор Михайлович не желал платить за победу революции единственной слезой ребенка! Ты за всего-то одну дерьмовую дискету запросто пожертвовал не слезой — жизнью ребенка и его матери! И после этого вы рассуждаете о гуманизме?
Вместо размена во имя человеколюбия вы затеяли милитаристскую возню с поголовным вооружением и подготовкой штурма укрепрайона предполагаемого противника. Наволокли откуда-то ружейного металлолома, которому место даже не в музее — на свалке. Напялили на себя пятнистые балахоны. Кстати, не в обиду будет сказано, выглядите вы в них как коровы в бальных пачках. Ох и повеселились мы, наблюдая за вашей мышиной возней в бинокли. По деревьям словно белки лазили, по кустам прятались, на брюхе по лужам ползали. Мордой по грязной земле! Такие заслуженные люди. В таком почтенном возрасте. Иногда даже жалко вас было. Такие страдания, и совершенно не понятно, во имя чего. Лагерек, видите ли, наш пионерский приспичило рассмотреть. С архитектурой его познакомиться.
Ползали, лазили, силенки свои старческие надрывали, и никому в слабоумную голову не пришло, что лагерь этот мы специально для вас арендовали. Только для вас. И исключительно ради вас.
А иначе как бы мы умудрились в одном месте, подальше от правоохранительных служб, без стрельбы и выкручивания рук, всех вас разом собрать? Только на сладкую приманку выманив. Как крыс.
Вот вы и повыползали. Да не пустые — с оружием! Теперь вам даже у своих дружков-сослуживцев, что в органах продолжают служить, помощи не попросить. Нельзя! Как вы объясните присутствие в ваших карманах гранат-револьверов? А за плечами автоматов? Скажете, на охоту пошли? Так не сезон. А за хранение и незаконное ношение огнестрельного оружия, между прочим, срок полагается. Небольшой. Но для вас-то пожизненный!
Видишь, как неудачно все повернулось. Были два заложника — стало семь. Были защищавшие свои честь и достоинство потерпевшие — стали вооруженные, опасные для общества преступники. С персональными отпечатками пальцев на всех металлических поверхностях револьверов и автоматов. Теперь вам прямой ход отсюда — и под следствие, а потом в тюрьму. А я, как представитель высшей законодательной власти, осуществлю за этим делом надзор. Непременно осуществлю. Самым тщательным образом. От предварительного заключения до образцово-показательного суда включительно. С привлечением прессы и телевидения на каждом этапе. Ах, позор-то какой. И срок тоже!
Это если суд. А можно и без суда. И без следствия. Как на войне. «Пропал без вести». И ребенок пропал. И женщина. И все прочие. Ну ты-то, допустим, один как перст. По тебе убиваться некому. А как воспримут безвременное исчезновение своих отцов и дедушек родственники твоих товарищей? Не расстроятся? Не заплачут горькими слезами? А сами твои товарищи как отнесутся к тому, что их по твоей вине, из-за твоего упрямства остатка жизни лишают? Того, что так сладок?
И всего этого можно избежать, если добровольно отдать то, что отдать все равно рано или поздно придется.
Ну что? Внемлет старость здравому рассудку? Или только упрямству?
