температура человеческого тела.
— Здесь двойное дно и стенки, — объяснил Николай Васильевич, — а в зазоре — вода, которую нагревает пламя.
И он открыл дверцу.
В коробках на двух полках стояла дюжина пробирок.
— Вот эти, Ваше Высочество, — сказал Николай Васильевич и вынул две штуки.
В пробирках были хорошо видны морщинистые шарики желтоватого цвета.
— Мясной бульон с желатином, яичным желтком, и картофельной мукой, — сказал Склифосовский. — Мы их не сразу заставили расти. Любят влагу и темноту.
— Вы их видели в микроскоп?
— Конечно, — кивнул Склифосовский. — С ними сложно, но мы научились их окрашивать: сначала синим, потом коричневым.
Микроскоп, тот самый, который Саша подарил Николаю Васильевичу в прошлом году, стоял рядом на столе.
— Старый знакомый, — улыбнулся Саша.
— Спасибо вам! — сказал Склифосовский.
— Это вам спасибо, а я просто не ошибся.
Препарат был готов, и Саша посмотрел в окуляр.
Синеватые палочки были едва видны и скорее напоминали штрихи от шариковой ручки, но разглядеть можно.
— Аркадий Алексеевич, посмотрите! — предложил Саша.
Ректор прильнул к микроскопу.
— Это бактерия туберкулеза? — спросил он.
— Да, — сказал Саша. — Хорошо, что вы не говорите, что это наследственное заболевание и не поминаете миазмы.
— А свинкам это вводили? — спросил Альфонский.
— Да, — кивнул Склифосовский, — конечно. Две уже издохли. Типичная картина бугорчатки. Иначе я не стал бы вызывать великого князя сюда.
— Как-то всё буднично, — заметил Саша. — Здесь должны греметь фанфары и петь хор. Аркадий Алексеевич, вы понимаете при чем мы присутствуем?
— Видимо, не совсем, — осторожно ответил ректор.
Саша обнял старого профессора.
— Кто доказал, что Земля круглая?
— Аристотель, — сказал ректор. — Точнее шарообразная.
Саша усмехнулся.
— Представьте себе лунное затмение, рядом с нами стоит Аристотель, показывает тень Земли на Луне и говорит: «Друзья мои, а Земля-то круглая». Вот при чем мы присутствуем!
— Это сделали вы, — улыбнулся Склифосовский.
— Да, ладно! — сказал Саша. — Пифагор предположил, что Земля — шар, гораздо раньше Аристотеля и был осмеян.
— Мне тоже досталось, — заметил Николай Васильевич.
Саша обнял бывшего учителя.
— Простите, что я вас во все это втравил! Что вы думаете относительно тайного советника?
— Для меня? — не поверил Склифосовский. — Но это же генеральский чин!
— Понимаю, — вздохнул Саша, — не выбью канцлера. Если уж Аркадий Алексеевич не вполне сознает, что произошло, что мы от папа́ хотим? Он совсем ничего не смыслит в медицине.
— Мы в «Ланцет» пишем? — улыбнулся Склифосовский.
— Мы на Демидовскую подаем, — сказал Саша. — А «Ланцет» к нам сам приползет. Мы пишем во все наши медицинские издания, в «Британский медицинский журнал» (они нас печатали, так что надо почтить вниманием), в Париж и в Вену, чтобы забить приоритет.
— В «Московскую медицинскую газету», — предложил Альфонский.
— Это обязательно, — согласился Саша. — И в «Военно-медицинский журнал». Николай Васильевич, вы их сфотографировали?
— Не получается, — вздохнул Склифосовский, — очень бледно. Только зарисовал.
— Ладно, что-нибудь придумаем, все равно надо прокричать. Теперь надо взять материал от умершей свинки и попытаться из него вырастить колонию бактерий, а потом ввести здоровому животному. Чтобы уж нам совсем нечего было возразить.
— Хорошо, — кивнул Николай Васильевич.
— А потом будем искать лекарство, — заключил Саша.
Они простились с Николаем Васильевичем, спустились вниз и сели в коляску.
Ректорский дом располагался в переулках за университетом на Моховой. Это было темно-красное двухэтажное здание с белыми наличниками вокруг окон и белыми пилястрами.
Они поднялись на второй этаж в квартиру ректора. Сашу с Гогелем сразу позвали к столу.
Обед был московский. То есть начался борщом, продолжился мясом по-французски с грибами, дополнился кулебякой и завершился тортом. Понятно, что ко всему этому полагался квас.
За обедом присутствовала жена ректора Екатерина Александровна и их семнадцатилетний сын Виктор, студент университета, которого Саша совершенно точно видел в толпе встречающих.
— Я должен извиниться за моих студентов, Ваше Императорское Высочество, — заметил Альфонский, — они задавали не всегда корректные вопросы. Но это по молодости.
— Да? — удивился Саша. — Вполне нормальные вопросы. Мотовство моей бабушки вы имеете в виду?
— Я ни в коем случае не стал бы так называть…
— Знаете, она прекрасная женщина, очень любит музыку и слушать, когда я играю. Всегда за меня вступалась, скажем так, когда отец не вполне меня понимал, но живет в своей башне слоновой кости и не представляет, что происходит за пределами пригородных дворцов Петербурга. Я тоже не совсем понимаю, но могу предполагать, да и слухи доходят. Так что вопрос совершенно правильный и проблема реальная. И Герцена Александра Ивановича, и его почитателей из ваших студентов совершенно не в чем упрекнуть.
Гогель нахмурился.
Саша заметил, но продолжил, как ни в чем ни бывало:
— Мне-то мало надо, и хватит моих купеческих доходов третьей гильдии, как меня троллит мой отец, а вот родственники не поймут. Деньги-то идут из бюджета, даже не из министерства уделов. В последнем случае можно было бы отговориться, что, мол, частная собственность императорской семьи. А в случае вдовствующей императрицы — и не отговоришься. Народные деньги.
— Народные? — переспросил Альфонский.
Слово «троллит» он, кажется, понял без дополнительных объяснений.
— А какие же? — удивился Саша. — У казны нет других денег, кроме народных. Так что я думаю, что суммы на содержание императорской семьи, которые не из доходов от уделов, должен выделять парламент.
— Александр Александрович! — воскликнул Гогель.
— Что Григорий Федорович? — спросил Саша. — Это частный разговор за частным обедом. Я же не на площади это провозглашаю. Хотя, наверное, надо было. Вопрос был бы исчерпан. Надеюсь, вы уже забыли, как выглядели любопытные господа студенты и с какого они факультета?
— Не запомнил! — буркнул Гогель.
— Ну, и слава Богу!
— Ваше Высочество, вы для нас сыграете? — спросил Альфонский.
— «К Элизе»?
— Да, — кивнул ректор, — давно мечтал послушать, как играет автор.
— Ей, Богу, Бетховен! — сказал Саша, вставая из-за стола. — Наверняка, если поискать, найдется в его бумагах. Или бумагах его подруг и почитательниц. Кого там звали «Элиза»?
Подобной музыкальной эрудицией никто не обладал, так что вопрос повис в воздухе.
Пианино в
