прощает ее: Элисабет молода, наивна и, хоть и уверена в обратном, совсем не знает жизни. Ее ведь не было рядом, когда их мать заболела, она не стояла у постели, не пережила вместе с ней всего кошмара химиотерапии. Она не помнит, как мать лишилась разума, не видела в ее глазах страха перед неминуемой смертью. Элисабет приехала, когда их мать уже впала в кому, расплакалась и сказала, что не может на это смотреть. Тогда Нурии пришлось вывозить всё на себе – и смерть матери, и боль сестры. Это называют переносом: Элисабет перенесла свою боль на нее, и Нурия приняла ее и взвалила себе на плечи. Такой сгусток боли кого хочешь раздавит, и поэтому она придавлена к земле, и плачет, и проваливается все глубже, пока Элисабет парит в облаках и Земля издалека кажется ей игрушкой. Ее сестра привыкла жить без боли, в стерильном пространстве вечной юности – без детей, без родителей, без ответственности. Она примеряет на себя разные роли: влюбленная девушка, душа компании, классная тетя, шебутная студентка, любительница летних приключений. И все они ей идут. Потому-то она и не следит за языком и, бывает, роняет ядовитые, отравленные слова, которые текут по венам Нурии, в конце концов они доберутся до сердца и убьют ее, как убивает злокачественная опухоль. Как в тот раз, когда Элисабет рассказала ей про Барбару. Те слова были как острые ножи, они ранили ее так сильно, что она проплакала два месяца, отказывалась говорить с сестрой, не отвечала на ее звонки, но никому ничего не рассказала. В конце концов Элисабет заявилась к ней домой, полная раскаяния, просила прощения и умоляла забыть тот разговор. Нурия простила не до конца и ничего не забыла. Ей было тяжело, но она справилась – в одиночестве, как обычно.
Нурия залезает в душ. Вода нужна ей, чтобы освежиться, взбодриться и смыть дурман, навеянный таблетками. Нужно приготовить ужин близнецам, думает она, раздеваясь. Пепе не будет, так что она просто потушит в скороварке овощи – картошку, горошек, зеленую фасоль – и поджарит куриные шницели. Она давно уже не использует сложных рецептов, готовит просто, на скорую руку. Они поужинают втроем на кухне под телевизор – так меньше давит тишина, – а потом она, как обычно, возьмет куртку и сумку и отправится на работу в больницу, и десять часов ее отсутствия все здесь будет стоять на паузе.
Она стоит под душем, позволяя воде скользить по телу и смывать печаль. Ей кажется, что звонит телефон, но она не шевелится – ей все равно. Она потом посмотрит, кто звонил, а сейчас она стоит под водой, моет голову шампунем с запахом яблока и чувствует себя чистой, будто воскресшей. Барбара тоже всегда залезала в ванну, когда ее ругали: думала, что так она отмоется и станет хорошей. Ее все время ругали, твердили, что она плохая девочка, этот ярлык прилип к ней с самого детства. Нурия не знает ни откуда это пошло, ни как так получилось, но Барбара никогда не была наивной и доверчивой, как Элисабет – та в детстве верила всему чему ни попадя. Барбара была хитрая, изворотливая, себе на уме, слова ее были с двойным дном, она раздавала всем клички и жульничала в карты. «Это грязно, – твердил Пепе, он всегда был с ней строг. – Ты плохая девочка». И Барбара залезала в ванну и просила намылить ей голову: не хотела быть грязной. Она тогда еще не понимала разницы между видимой грязью и невидимой, для нее это было одно и то же. Эва, вся из себя интеллектуалка, прозвала ее Леди Макбет, когда Барбара, уже подростком, совсем помешалась на мытье. В последний год перед исчезновением она часами стояла под душем и переодевалась, бывало, по три раза на дню. Однажды им пришел безумный счет за воду, и Пепе вышел из себя.
«Барбара, вылезай, ты не грязная!» – кричала ей Нурия из-за двери, когда Пепе не было дома.
«Тебе-то откуда знать?» – огрызалась Барбара.
Барбара была плохая, а у Нурии совсем не осталось авторитета.
Противостояли этой идее только Элисабет и Иньяки, может, поэтому Барбара их любила больше. Да, Нурия это признает. Одно время она к ним ревновала, сестра сделала ей больно. Когда родились близнецы, в знойном июне, Элисабет и Иньяки, чтобы помочь Нурии, забрали Барбару к себе на каникулы – ей тогда было всего четыре годика. Она вернулась совершенно влюбленная в дядю с тетей, лето на севере стало традицией. Каждый июль Барбара проводила у Иньяки с Элисабет. У них не было детей, они были моложе ее родителей и летом уходили в отпуск. Они посвящали все свое время Барбаре, плавали с ней под парусом. Иньяки научил ее плавать, рыбачить и рулить яхтой, благодаря ему Барбара проникла в тайны моря. «В глубине, под водой, есть горы и пропасти, очень-очень глубокие, – объясняла Барбара родителям, вернувшись с каникул. – А ты знаешь, что, если взять медузу в руку, она не ужалит?» Нурия слушала с открытым ртом. Море никогда ее не занимало. Она всю жизнь любила горы, забиралась на Пучмал, Пику д’Эстатс и Ането. Она умела надевать кошки и обвязку, пользоваться ледорубом и делать дюльфер[34] – но море наводило на нее ужас. Оно казалось ей чересчур огромным, ей страшно было плыть в открытом море, она все время опасалась, что какое-нибудь неизвестное существо коснется ее ноги или накинется на нее. Барбара оказалась гораздо смелее матери, она была своей в обоих мирах. В августе она лазала по горам, а в июле погружалась в морские глубины – с широко открытыми глазами и любопытством, внушенным Иньяки. Однажды она поймала мурену и сама вытащила ее из воды, а потом в восторге позвонила родителям и целый час взахлеб рассказывала о жизни мурен – с подробностями, которым позавидовали бы документалки второго канала. Их хватило бы на докторскую диссертацию. Иньяки светился от радости. «Эта девочка – неограненный бриллиант!»
Виделись они редко, но любили друг друга, это было ясно. Барбара часто сравнивала родителей с дядей и тетей, сравнения эти были полны яда и постепенно подрывали отношения Нурии с сестрой, потому что, не признаваясь в этом даже самой себе, Нурия ревновала. Она завидовала свежести и юности сестры, боялась, как бы когда-нибудь потом Барбара не предпочла ей Элисабет – а ей самой тогда останется роль строгой и скучной матери. Пепе, естественно, никогда не одобрял этих каникул – целый месяц
