«Bitter» (Максим Горький), – он издает ужасную газету, и писал столько гадких пьес – грязных, и книг. Ничего серьезного при нем не говори. Люди будут стараться, как прежде, окружать тебя, – я не говорю о твоих настоящих друзьях, честных людях, но из-за своих личных выгод будут пользоваться тобою и опять прятаться за твою спину. Тогда услышат о твоем имени и начнут снова тебя преследовать. «Bitter» настоящий большевик.
Ломаю себе голову, что тебе послать, так как здесь ничего нет. Масса наших рождественских подарков были все нашей собственной работой, и теперь глаза должны отдохнуть. Сегодня, 24-го, – 19 градусов, и теплее, говорят. Как я тронута, что княгиня Эристова так мило говорила про образа. Шлю ей и сыну[429] сердечный привет, пускай он нам напишет, что он теперь делает.
Одна попадья увидела во сне, что Иртыш был совсем черный, потом стал светлее, из середины показался человек – в сиянии; все в Тобольске говорят об этом сне и видят в нем будущее России. Люди милые здесь, все больше киргизы. Сижу у окна и киваю им, и они отвечают и другие тоже, когда солдаты не смотрят. Оказывается, много разграбили в большой церкви Зимнего дворца[430]. Из ризницы там богатые, ценные, старинные образа были (и масса наших в маленькой комнате около ризницы), и в Гатчинской церкви тоже. Это ужасно. Знаешь, портреты моих родителей[431], Father (государь император) совершенно уничтожены, кажется, русский шлейф (несколько) и 12 платьев тоже. Это ужасно, что церковь не пощадили; думают, что санитары лазарета Зимнего дворца показали им все.
24-го. Спасибо милая, родная, за открытку от 12-го. Сегодня получила. Рада, что получила весточку через Эристова[432]. Так радостно иметь известия. Ужасно хочу тебе сегодня стихи срисовать на березовой коре, если глаза позволят. Был только что урок с Татьяной, теперь надо вставать, и урок с Мари. Говорят, что поганцы в Смольном запаслись многим, так что не будут голодать, и им все равно, что в Петрограде умирают с голода. Зачем X. деньги дал, лучше было бы их бедным раздать. Буду их прятать на «черный день». Были минуты – (…) люди ждали уплаты в магазинах, и наши люди 4 месяца не получали жалование, потом прислали. Но и солдаты не получали то, что полагается; тогда пришлось из наших денег взять, чтобы их успокоить. Это все мелочь, небольшая неприятность для коменданта (полковник Кобылинский), он имеет наши деньги. Не говори другим об этом. Пока не упразднили гофмаршальскую часть; но хотели теперь, тогда не знаем, как будет; но ничего, Господь поможет, и нам здесь хорошо, и все есть, что нужно.
Не знаю, что с бедной Ливадией (императорская резиденция в Крыму) делают, много политических арестованных, которых освободили, живут там. Не знаешь, где дорогой «Штандарт»? Боюсь спросить. Боже, как я за тебя страдала, что ты жила на «Полярной звезде»[433]. Какой ужас ее так увидать. Можешь ли мой мелкий почерк читать? Не могу о яхте вспоминать, невыносимо больно (…) Вот нашли «paper knife» (нож для бумаги) из мамонтовой кости, не очень хороший, но все-таки здесь сделанный, и может быть, тебе пригодится. Скорей нарисовала тебе карточку – и на березе тоже, очень торопилась, так что прости, что они не лучше вышли. Вот, кажется, уберут нашего комиссара (our jailer, un ex-forçat[434]), и мы этому очень рады, его помощник уедет с ним, ужасный тип, они вместе в Сибири сидели, комиссар 15 лет[435]. Солдаты это решили[436], и, слава Богу, оставляют нам нашего коменданта. Все от солдат зависит. Могла бы больше писать, но все-таки боюсь. Надеюсь, он тебе благополучно доставит. Сейчас маленький придет на урок, я лежу, так как 6 часов, дрова трещат в камине – очень уютно, но мало греют. Говорят, что теплее на улице и что ветер затих. Прохожу с Алексеем объяснение литургии, дай мне Бог умение учить, чтобы на всю жизнь осталось у них в памяти, чтобы им было в пользу и для развития души. Все-таки везде невежественность большая. Жалею, что письмо малоинтересное. Вчера пили чай в их маленькой уборной. Уютно, что все так близко живем, и что все слышно. Мне надо письмо кончать, тогда он завтра утром получит – надеемся его увидеть из окна[437].
Милая родная моя душка, Господь с тобою, благословляю тебя, нежно целую, все мои тебя целуют и посылают «much love» (горячий привет). Господь поможет. Помнишь, что я тебе в 1914 г. сказала про Германию. Вот теперь там начинается то же, что у нас. Чем хуже там, тем лучше, светлее будет у нас, это мое чувство, этим спасемся. Но ты понимаешь тоже, что переживаю, не имея известия от брата, и что впереди (…) он тоже про нас ничего не знает. Если я думаю, что маленький будет тоже так страдать, как мы (а потом Англия), хотя наш Друг сказал, что нам ничего не будет, так как я оттуда, но здесь еще так страшно плохо. Стараюсь мысли отгонять, чтобы от отчаяния покой душевный не потерять. Боюсь за моих там, что будет. И ты, родная, помолись за мою маленькую старую родину, – и знаешь, за эти годы все, что мне в жизни дорого – заставляет меня страдать, «home, new home» («родина, новая родина»), ты отрезана от всех. Доверяю всех в Ее святые руки, да покроет она всех своим омофором. Благодарю день и ночь за то, что не разлучена со своими собственными 6 душками, за много надо благодарить, за то, что ты можешь писать, что не больна, храни и спаси тебя Господь, всем существом за тебя молюсь, а главное, что мы еще в России (это главное), что здесь тихо, недалеко от раки Св. Иоанна. Не удивительно, что мы именно здесь. Прощай, до свидания, моя дочка любимая, горячо целую, как люблю.
Лучше было, если бы Тина поехала в Одессу, чтобы быть недалеко от Сережи (С.А. Танеев), и добрая Зиночка (Толстая) могла бы за ней ходить. Но так как румыны взяли уже Кишинев, Сережа, вероятно, уехал, но я рада, что они были вместе, хорошо, что разделяют трудности жизни – любовь их только окрепнет. Как здоровье Али (А.А. Пистолькорс), какой Дерфельден убит на Кавказе, не муж ли Марианны[438]? Мать ее с семьей живут в доме Бориса (великого князя). Вижу изредка Изу (баронессу Буксгевден) на улице и наших девушек; живут они в разных местах. Надя
