И эпикуреец восторженно описывает красоту мужчин и женщин, наслаждения, которые даруют людям зрение, осязание, слух, обоняние, вкус. «О если бы у человека было не пять, а пятьдесят или пятьсот чувств!» — восклицает он{267}. Эпикуреец возвеличивает физическую любовь, без которой прекратился бы род человеческий. Он говорит, что не существует непроходимой грани между телом и духом, поэтому целью человеческой жизни является как чувственное, так и духовное наслаждение. «Итак, наслаждение — это благо, к которому повсюду стремятся и которое заключается в удовольствии души и тела… Роду живых существ ничего так не выделено природой, как сохранять свою жизнь и тело и уклоняться от того, что покажется вредным»{268}.
Валла тем самым отклоняется от доктрины Эпикура, который видел счастье не в наслаждении, а в отсутствии телесных и духовных страданий, безмятежности и спокойствии духа; мудрецы, по Эпикуру, стоят выше земной суеты и грубых чувственных наслаждений. «Когда мы говорим, — поясняет Эпикур, — что удовольствие есть конечная цель, то мы разумеем не удовольствия распутников и не удовольствия, заключающиеся в чувственном наслаждении…но мы разумеем свободу от телесных страданий и от душевных тревог»{269}.
Кроме того, у Эпикура природа лишена страстей и творческого начала, а природа у Валлы — творец, она создала людей для наслаждения и дала им блага, которыми они могут наслаждаться.
Эпикуреец в произведении Валлы объявляет свое отношение к жизни добродетельным, но не в том смысле, который вкладывали в это понятие «позорнейший род людей — стоики»{270}. Добродетели являются служанками наслаждения, так как сводятся к умению овладевать земными благами, приобретать расположение людей и выгоды, воздерживаться от одного удовольствия для того, чтобы наслаждаться многими.
Таким образом, в основе действий людей лежит принцип пользы: «Если кто-то жесток и несправедлив по отношению к любому из чувств, он действует вопреки природе и вопреки своей пользе». Человеку выгодно следовать велениям природы. Однако индивидуализм отдельного человека не вступает в конфликт с интересами общества в целом. «Быть любимым всеми… является источником всех наслаждений… И, напротив, известно, что жить среди ненависти подобно смерти»{271}. По этой причине надо стремиться оказывать людям услуги. «Не может быть такого, чтобы люди, за исключением глубоко несчастных и привыкших к злодеяниям, не радовались благу другого человека и, более того, сами не были причиной его радости, например спасши его от нужды, пожара, кораблекрушения, плена. На основании ежедневной практики надо научиться радоваться благам других людей и всеми силами постараться, чтобы они нас полюбили. Это случится только тогда, если мы их полюбим и будем стремиться оказать им большие услуги, если мы пренебрежем этим, то никогда не сможем вести жизнь с радостью»{272}.
Третий участник спора, христианин, говорит, что земное наслаждение представляет собой ступень к небесному. При этом райское блаженство христианин, отклоняясь от средневековых представлений о рае, изображает как принявшую более возвышенные формы чувственную радость, которую испытывают не только души, но и тела, воскрешенные вместе с душами. Центральная идея о наслаждении как благе, обогащаясь и приобретая истинно христианскую (но нетрадиционную!) окрашенность, сохраняется.
Итак, Валла создает философскую систему, в которой христианство сливается с видоизменившейся эпикурейской философией. Однако само христианство при этом тоже значительно трансформируется: природа, созданная богом, совершенна, свята, и, следуя ее законам, человек способен достичь истинного блага. Вместе с тем стоицизм тоже вносит свою лепту в это учение: мысль, что человек достигает добродетели только благодаря собственным усилиям, созвучна гуманизму. Так появляется новое философское учение, впитавшее в себя различные направления мысли предшествовавших эпох и вместе с тем отличное от них. Его возникновение было возможно лишь на сравнительно высокой стадии развития гуманизма. Наслаждение, счастье провозглашаются главной целью человеческой жизни. Они не сводятся только к физическим радостям: Валла говорит об «удовольствии души и тела», по наиболее яркие краски он находит при описании телесных благ. В своем учении Валла сумел выразить столь полно, как это не сделал до него ни один из ренессансных мыслителей, страстное стремление к радостям бытия, непосредственно чувственное отношение к миру людей этой эпохи, эпохи, когда для Италии было характерно, по словам Ф. Энгельса, «питавшееся новооткрытой греческой философией жизнерадостное свободомыслие»{273}. Уверенность в том, что подавляющее большинство людей не может не стремиться приносить радость другим (ибо это — благо для них самих), также зиждется на гуманистическом представлении о прирожденной доброте человека, его благородстве. Принцип пользы не оборачивается у Валлы эгоизмом.
Гуманист «фактически выводит бога за круг человеческой морали, сохраняя за ним функцию создателя благ, поэтому и любить бога следует не самого по себе, а как источник благ»{274}.
Валла оправдывает стремление людей к материальным благам, объявляя ого добродетельным. Исходя из иных предпосылок и следуя иным путем, чем Браччолини и другие гуманисты, Валла приходит к тому же выводу — обоснованию нравственной природы и полезности богатства.
Трактат Валлы, защищавший исконную тягу человека к земным радостям, получил широкую известность и явился еще одним, сокрушительным ударом по средневековой этике, аскетизму.
Лоренцо Валла, который, по словам Современников, «привык не щадить ничего», смело ниспровергал обветшавшие авторитеты. «Ты приписываешь мне утверждения философов? — заявляет Валла в сочинении «О свободе воли». — Будто я не отважусь им противоречить!»{275}. Он возмущается теми, для кого Аристотель является объектом слепого поклонения: «Стыдно подумать, что есть учителя, которые принуждают своих учеников никогда не противоречить Аристотелю»{276}. Валла подвергает научной критике сочинения «отцов церкви», средневековое каноническое право, труды Тита Ливия и пр.
Поистине историческое значение имело произведение Валлы «Рассуждения о подложности так называемой Дарственной грамоты Константина». Валла, воспользовавшись благоприятной обстановкой — войной его покровителя Альфонса Арагонского с папой, — смог посягнуть на этот сфабрикованный в VIII в. документ, с помощью которого папы на протяжении многих столетий обосновывали свои притязания на светскую власть над странами Запада.
Валла выступает во всеоружии исторической и филологической критики. Посредством убедительных рассуждений он доказывает, что император Константин (IV в.) не мог уступить папе Запад, так как этим он бы «лишил себя лучшей части своей империи», а папа не мог принять такой дар, поскольку ему принадлежит лишь духовная власть, и «ничто не может быть прибавлено к этой власти, к этому сану, к этому царству»{277}. Сам мотив, якобы побудивший Константина совершить дарение (исцеление папой Сильвестром императора от проказы), Валла называет «бесстыдной выдумкой». Он подвергает уничтожающей критике содержание грамоты, находя в ней «дикие нелепости» — грубые исторические ошибки
