стоит недостроенная дача, ребенку негде лето провести, да и разворовали там уже все, что можно. А жена грозит развестись со мной, если я не закончу строительство этим летом. Это еще тысяч пять, не меньше. Сколько всего выходит?
— Одиннадцать, — хмуро ответил я, вминая окурок в пепельницу.
— Одиннадцать! — радостно повторил сержант Енаков, — умножить на три, получается тридцать три, а я прошу 25! На восемь тысяч меньше!
Довод был, конечно, убийственный — «он просит меньше»! Надо же, какое одолжение! Я почувствовал непреодолимое желание послать как можно дальше коррумпированного сержанта вместе со всеми его долгами, семьями и дачами.
— Послушайте, я не хочу говорить, что ваши проблемы, это ваши проблемы. Но я не понимаю, почему эти проблемы должны решаться за мой счет?!
— Ну, почему твой? — Енаков бросил на меня быстрый взгляд и так же быстро спросил. — Можно на «ты», да?
Я кивнул — и в самом деле, чего со мной церемониться?
— Я что хочу сказать? — Он посмотрел на меня так, словно ждал, что я сейчас спрошу «что?».
Не дождавшись, он глубоко вздохнул, и произнес:
— Ведь это ж деньги банка, так? — Он снова посмотрел на меня в ожидании ответа, но, уже готовый к тому, что ответа не будет, продолжил: — Так банк их и потеряет! Ты-то здесь причем?! А эти деньги пойдут на моего сына, да и у ребят моих тоже дети есть! Их кормить, одевать, обучать надо! На все теперь деньги нужны, понимаешь?! А где их взять с такой зарплатой?! Не красть же, верно?!
Я подумал, что эта скотина еще и пытается выглядеть этаким Робин Гудом, дескать, что для банка эти тридцать тысяч, он, мол, их и не заметит. Зато дети ментовские будут сыты и счастливы…
…Нет, я люблю детей. Неважно, чьи они, дети всегда дети. Но в тот момент я почти ненавидел незнакомого мне мальчика по фамилии Енаков, который будет разъезжать на моем телевизоре, музыкальном центре, щеголя в последних трусах. Эта показалось настолько невыносимым, что я засмеялся. Мне стало так смешно, словно вчера я пил не жуткую смесь из ассортимента стриптиз-бара, а курил лучший со времен графа Монте-Кристо гашиш. Это было невероятно, невозможно, нелепо! Я не хотел оплачивать расходы милиционерских чад вне зависимости от степени коррумпированности их родителей! А ведь вопрос стоял именно так — не для себя, для чада!
Сержант смотрел на меня со странным выражением надежды и опасения одновременно. Опасался он, видимо, что я повредился в рассудке и, как следствие, он может не получить «свои кровные».
Отсмеявшись, я вновь закурил, посмотрел на молчащего сержанта, выдохнул:
— Бассейн, значит? Бассейн это хорошо.
— Да! — обрадовавшись, что я все-таки не сошел с ума, сержант даже подмигнул мне, — Темка только учится, но тренер уже говорит, что надо переводить в спортивную группу — у пацана хорошие данные! Может, чемпионом станет! — закончил он гордо.
Теперь я знал и имя того малолетнего негодяя, который будет кататься на моем телевизоре, но странное дело — я больше не испытывал к нему никакой ненависти. Да и к отцу его, взяточнику и вымогателю, как ни удивительно, тоже. Но сумма, на которой остановился торг, меня по-прежнему не устраивала. Впрочем, меня так же не устроили бы и двадцать, и десять тысяч «зелененьких», поэтому, набрав в легкие воздуха, я возобновил торги.
— А теперь посчитаем мои расходы, — сказал я, глядя в маленькие, заплывшие жиром ментовские глазки.
— А это зачем? — удивленно посмотрел на меня сержант милиции Енаков.
— Как это зачем? Для полноты картины.
— А-а-а, — протянул мент, — ну, если для полноты, — он кивнул, уже без спроса угостился контрабандной сигаретой и добавил, — тогда валяй.
— Погнали, — сказал я, — у меня все просто. Всего одна статья расхода.
— Ну, так это же здорово! — Енаков попытался улыбнуться, но лучше бы он этого не делал. — И какая же?
— Мне придется возместить убыток банку, — ответил я, не сводя с него глаз.
Енаков помолчал, ненатурально вздохнул и произнес сакраментальную до тошноты фразу:
— А кому сейчас легко?!
Хотелось прибить этого беспардонного и самоуверенного типа, до сих пор не пойму, как удержался. Несколько секунд я только и делал, что пытался выдохнуть не помещающийся в груди гнев, а потом зазвонил телефон. От напряжения я не сразу сообразил, что это мой, но, спасибо сержанту, он кивнул головой и сказал:
— У тебя телефон, кажется.
Звонила Майя.
— Ден, ну что это такое?! — Ее полусонный голосок был полон возмущения, если не сказать гнева.
— Я не могу сейчас гово…, — начал я, но договорить мне не дали.
— Мне плевать, что ты не можешь! — гневно перебил меня любимый голос любимой женщины. — Я тоже не могу открывать дверь твоей охране только потому, что они не знают, где тебя искать!
— Так, стоп! Еще раз, только без крика! Что случилось?
— Он спрашивает! — Я даже представил, как она эмоционально качает головой, мол, ну, как этого можно не понять.
— Майя, ты можешь спокойно сказать…
— Могу! Приперся этот твой бугай, сказал, что не может дозвониться до тебя!
В моих ушах зашумело, причем так, что этот шум мог вполне заглушить звук океанского прибоя. Но даже сквозь этот шум я услышал знакомый бас, пробубнивший что-то вроде «я не бугай». Шум усилился, и я даже не понимаю, как мне удалось относительно ровно сказать в трубку:
— Дай ему трубку!
А через секунду я услышал голос Сени:
— Ден, мы не знали…
Договорить я ему не дал. В нашей стране мат является почти государственным языком, поэтому, не стесняясь в выражениях, я быстро рассказал Сене, что о нем думаю и что с ним сделаю при встрече, если он сию же секунду не уберется из квартиры моей девушки. А напоследок добавил:
— Мне плевать, как вы это сделаете, но через 15 минут вы должны быть в порту!
Он даже успел что-то промычать в трубку, но я вновь перебил его:
— Бегом сюда!
В сердцах я уже хотел отключить телефон, когда услышал, что меня зовет Майя. Посмотрев на изумленно глядящего на меня сержанта, я поднес к уху трубку и сказал, точнее проорал:
— Да!
— Ты чего так орешь?!
— Майя, скажи этому дебилу, чтоб он выметался!
— А я хотела предложить ему чаю, — невинным голосом произнесла Майя, — музыку послушать, все такое.
Все-таки ревность, хоть и безумная штука, но кое-какая польза от нее все же есть. Едва не вспыхнув (нет, ну какая наглость — чаем его поить!), я вдруг понял, что она смеется надо мной. Гнев не улетучился, но принял
