которой он тоже был недоволен. Слишком шумно, многолюдно и грязно. Нагромождение домов, толпы горожан. В далеком Свияжске и даже Казани намного тише и аккуратнее. Грустно оглядевшись в своих богато уставленных покоях, Герман перекрестился у образов в богатых окладах и взглянул в открытое окно. Отсюда хорошо был виден недавно выстроенный дворец государев, появившийся словно из ниоткуда в довольно короткий срок – Иоанн, приезжая в Москву, намеренно не въезжал в Кремль, где заседало земство. Высокие и мощные стены, жестяные ворота с изображением раскрывшего пасть льва. Зверь глядел ровно на Кремль и готовился к смертоносному прыжку… А над воротами черный, страшный орел, походящий скорее на древнеримского, чем греческого…
Черный замок царя не вписывался в общий пейзаж города, навязчиво бросался в глаза, словно напоминая лишний раз о том, кто здесь истинный хозяин… Правда, во дворце Иоанн совсем не жил, предпочитая Москве уже второй год Александровскую слободу. Герман чувствовал себя неуютно и вскоре велел служкам закрыть ему окна и ставни, дабы не видел он этого ужасного дворца.
На следующий день архиепископу доложили, что боярин Иван Петрович Челяднин просит дозволения прийти к нему. Герман слышал, что Челяднин сейчас является едва ли не главой Думы, потому не смог ему отказать – ему хотелось из первых уст услышать о том, что происходит в государстве.
Архиепископ до того не видел Челяднина и мало слышал о нем. Ныне, увидев его, понял, что боярин любит роскошь – об этом говорили и великолепные персидской работы сапоги на высоком каблуке, ушитая серебром ферязь, резной из рыбьего зуба посох. Дородный и низкорослый, он вошел в покои, тут же перекрестился у образов и припал к руке архиепископа. Герман с удовлетворением оценил это, слегка улыбнувшись, и после пригласил гостя к столу. За трапезой, постной, но сытной, завязывался неторопливый разговор, и Герман все еще присматривался к боярину. Властолюбив, хитер, умеет располагать к себе людей и, видимо, способен их за собой повести.
– Во главе Думы государь оставил князей Мстиславского и Бельского, но они в Москве не бывают из-за ратных разъездов. Князь Мстиславский несколько месяцев назад приезжал похоронить свою несчастную супругу Ирину, дочь казненного боярина Горбатого-Шуйского. Государь ведь велел разграбить имения казненных бояр, – Челяднин говорил, а сам глядел перед собой в пустоту, словно видел все то, о чем молвил, – всех вырезали, даже скотину. Что не смогли унести – сожгли. Истерзанные трупы слуг и холопов висели на воротах и деревьях… Я был там. Помню, как ветер гонял по окровавленному снегу перья зарубленных птиц и пух от разрезанных перин, а имение стоит сожженное, от ветра недогоревшие доски скрипят…
Вдруг он опомнился и взглянул на Германа, лицо которого выражало ужас и смятение от услышанного.
– Видимо, не пережила княгиня такого горя после казни отца и брата. Умерла. Вот князь Мстиславский похоронил супругу и уехал в Епифань, возводить новую крепость… А я, стало быть, – боярин развел руками, – остался во главе Думы и… государства. Вернее, той части его, что не вошла в опричнину…
Герман молчал, крепко задумавшись обо всем этом. Ежели и заслуживали изменники смерти, то для чего нужна эта резня и варварство? Еще не совсем понимая суть опричнины, Герман уже всем сердцем начинал ненавидеть ее.
– Казни – это еще полбеды, – продолжал Челяднин, сложив свои холеные руки на стол перед собой, – а вот убийства изменников на улицах, в приказах и даже церквах куда страшнее. И знаешь, владыко, для чего сие? Дабы жертва не успела покаяться в своих грехах! По мнению государя, их души недостойны прощения Бога, а стало быть, и спасения. Тела же их недостойны погребения, трупы, терзаемые псами и птицами, лежат на улицах и гниют у всех на глазах… Таким ведь и должно быть царство Московское, оплот православия?
Каждое слово резало архиепископа изнутри.
– Кому же государь поручил совершать эти зверства? – не выдержав, выпалил он.
– Как же? Верному войску своему, которое растет с каждым днем все больше. Раньше была тысяча. Сейчас уже пять тысяч. Ходят они, в черные рясы обряженные, словно монахи, а у пояса – кинжал.
– Откуда же берется такая сила? – в изумлении протянул Герман.
– Откуда, – усмехнулся Челяднин, опустив глаза, а затем, искоса взглянув на архиепископа, продолжил с улыбкой: – Земли, что у князей государь отобрал, им и достались. И ведь кому? Безродный сброд!
Усмешка ушла, лицо исказил гнев. Подавшись вперед, молвил полушепотом:
– Тот, у кого ранее не было ничего, ныне владеет всем! Один Ивашка, бывший дворянин, не имевший штанов, владеет отныне двустами гаками земли! И притом за землю свою они в казну не платят. Платим мы! И ведь они ныне считают себя хозяевами всюду! Они – карающая длань государя, его темная рать…
– Одного не пойму, для чего потребовалось выселять князей целыми семьями, разоренными отправлять на низовские земли? – Герман то ли от досады, то ли от усталости прикрыл глаза рукой и зажмурился.
– Для того чтобы никогда они уже не участвовали в управлении государством. Все! Дороги назад нет. Ежели и можно надеяться на какую-либо должность, то только там, в далекой казанской земле. Но разве государь не понимает, что без знати ему нельзя? На ней держится вся власть! Это сила великая, и напрасно он объявил ей войну. У него и так слишком много врагов… И внешних, и внутренних. Ныне еще больше…
Помолчали, перевели дух, испили крепкого кваса и не ощутили его горечи.
– Мы всяко пытаемся спасать друг друга, – вздохнув, продолжил Челяднин. – Вот недавно смогли уговорить государя снять опалу с Михаила Ивановича Воротынского. Один он остался из всей семьи, все братья его уж почили. Пусть разорен, земли отобраны в казну, но он жив! И государь вернул ему Одоев, Чернь, Новосиль. Полупустые, обнищавшие. Государь даже дал ему средств на обновление Новосиля, дабы князь смог выбраться из долговой ямы…
– Стало быть, осталась еще добродетель, – с надеждой проговорил Герман. Челяднин лишь усмехнулся и одним глотком осушил чашу с квасом.
– С нынешним порядком нужно либо бороться, либо ждать своего последнего часа, – ответствовал он, – что может заставить государя отменить опричнину? Только Бог для него указ, а наша святая церковь есть связь меж Богом и нами… Мы верили, что митрополит Афанасий возможет, ибо был он у государя духовником. Но он оказался тщедушен, убежал в монастырь, осознав свою слабость…
Герман молчал, не отрывая пристального взгляда от боярина.
– Ты, владыко, станешь новым митрополитом. Ведаю, что этого хочет государь, хочет духовенство. Хотим и мы, – шептал Челяднин, глядя
