спрятали очки в наиболее доступные карманы и возобновили наш поход.
Холден повернулся ко мне, когда мы пошли вместе, катя тележку. Теперь я мог видеть его лицо более отчетливо и был потрясен, заметив, что под его глазами залегли темные тени, а тубы пугающе побелели. Он казался лишь тенью человека, который с таким энтузиазмом отправился с нами в путь из дома профессора в Суррее. Сейчас, когда я вспоминал тот беспокойный период, мне казалось, что все это происходило не только давным-давно, но и на другой планете — настолько чуждым и невероятным было наше нынешнее окружение. Большинство из нас потеряли всякое чувство времени, и мы могли бы поклясться, что провели здесь много недель, а не считанные и детально документированные в экспедиционных дневниках дни. Даже наше пребывание в Кротхе вспоминалось как нечто бесконечно далекое.
Я наклонился к Холдену, когда тот что-то пробормотал; в медленно разгорающемся свете его изможденные черты казались выгравированными на стали. Он говорил неуверенно, запинаясь, и мне пришлось просить его повторить.
В конце концов я разобрал отрывистые слова:
— Я — больше — не могу...
Я пристально посмотрел на него. Теперь я видел, что Холден слегка дрожал, словно в приступе лихорадки. Меня поразила произошедшая с ним перемена: за последние несколько дней его состояние заметно ухудшилось, что трудно было заметить в прежнем тусклом свете.
Я резко остановился, когда ноги моего спутника подкосились; тележка вильнула и с пронзительным скрежетом ударилась о стену туннеля. Колени Холдена подогнулись. Слабой, неуверенной рукой он попытался опереться о металлическую стойку тележки, потерпел неудачу и без чувств рухнул на землю.
Услышав мой крик, Скарсдейл и остальные подбежали ко мне. Я уже перевернул Холдена, но профессор локтем оттолкнул меня в сторону, пробормотав извинения. Я занялся тем, что откатил тележку, чтобы Скарсдейл и Ван Дамм могли как следует осмотреть нашего спутника. Больше я ничего не мог сделать. Мы с Прескоттом стояли в отдалении, пока двое ученых возились со скорчившимся на полу туннеля телом. Одна нога лежавшего застыла под гротескным углом.
Ван Дамм вскоре выпрямился, подошел к тележке и покопался в аптечке.
— Могу ли я чем-нибудь помочь? — спросил я.
Доктор покачал головой. Он выглядел озадаченным.
— Он потерял сознание, но дело не только в этом, — сказал он. — То есть не только в нервах.
Ван Дамм помолчал, как будто сказал слишком много.
— Я знаю, что он испытал сильный шок, когда мы нашли тело карлика, — сказал я. — Здесь нет никакого секрета.
Мои слова, должно быть, показались доктору немного резкими, потому что он бросил на меня острый, проницательный взгляд.
— Я имею в виду не только это, мой дорогой Плоурайт, — сказал он. — Холден был одним из самых крепких людей в нашем отряде. Не будь всего остального, я бы сказал, что он страдает какой-то формой злокачественной анемии. Он в коматозном состоянии. Видимо, он потерял сознание от чисто физического истощения. Да, его нервы были на пределе, но не в этом причина его состояния.
Он отказался отвечать на дальнейшие расспросы и вернулся к Скарсдейлу, прихватив с собой бутылку бренди. Мы с Прескоттом стояли в усиливающемся свете, льющемся из длинного туннеля перед нами, и ждали вердикта.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
1
В конце концов было решено, что с Холденом останется Ван Дамм, в то время как мы с Прескоттом, ведомые профессором, направимся к манящему нас свету впереди. Предлагая остаться, Ван Дамм проявил известное самопожертвование, и в тот момент я чуть ли не восхищался им. Несмотря на язвительные споры, Скарсдейл и Ван Дамм были близки и вместе разработали успешный план Большой северной экспедиции. Разгорающийся в этом подземном проходе свет мог обещать невероятные открытия — и теперь Ван Дамм готов был лишить себя доли общей славы.
Движимый этими и другими соображениями, я сам вызвался остаться с Холденом, который тем временем пришел в сознание и мог говорить. Но мое предложение было немедленно отвергнуто: помимо того, что Ван Дамм был заместителем руководителя экспедиции, он также обладал специальными медицинскими знаниями. Что мог бы я сделать, возникни какая-то чрезвычайная ситуация, выходящая за рамки моих собственных скудных навыков первой помощи? Нет, сказал Скарсдейл, так не пойдет; кроме того, добавил профессор вполголоса, когда мы на мгновение остались одни, поодаль от остальных, ему могли понадобиться моя ловкость и сила.
Прескотт был опытен в обращении с огнестрельным оружием и тоже мог понадобиться, так что все было решено. Вскоре мы тронулись в путь. Впереди шел профессор с револьвером в руке, за ним следовали мы с Прескоттом, толкая тележку. В дополнение к ручному пулемету, стоящему на треноге, Скарсдейл также разложил в пределах легкой досягаемости несколько ручных гранат. Я наблюдал за этими мрачными приготовлениями с растущим беспокойством. Я не знал, что профессор ожидал найти, но если мы нуждались в подобной защите, это было, очевидно, нечто огромное и враждебное человеческой жизни.
Всего в нескольких сотнях ярдов от места, где мы оставили двух наших спутников, свет заметно усилился; изменилась не только его интенсивность, но и свойства. Он мерцал и пульсировал довольно неприятно для глаз; казалось, он вспыхивал в такт вибрирующему пульсу, который бился впереди со все возрастающей силой.
Теперь мы, благодаря этому освещению, вполне ясно видели наш путь. Влево и вправо по-прежнему уходили разветвляющиеся туннели, но не было никаких сомнений в том, что тот, по которому мы шли, был единственно нужным. Несмотря на небольшие изгибы в обе стороны, он вел точно на север и несомненно являлся источником как света, так и пульсирующего биения, напоминавшего приглушенный и отдаленный бой большого барабана. Собственно говоря, я по предложению Скарсдейла попробовал исследовать одно из ответвлений справа и обнаружил, что через несколько ярдов пропал и свет, и вибрирующий ритм пульсации.
Прескотт обратил мое внимание на еще несколько любопытных иероглифов, вырезанных в разных местах на стене туннеля, по которому мы шли. Я подумал, что они, возможно, обозначали расстояние, но профессор не согласился. Он несколько минут озадаченно разглядывал их, а затем резко заявил, что это математические формулы, чья суть в данный момент остается ему непонятна. Я бросил на него долгий испытующий взгляд, и по тому, как он опустил веки, я почувствовал, что он говорит неправду.
Знаки, как мне показалось, ничем не отличались от других надписей на древнем языке, и я не заметил среди них математических символов, которые выстраивались бы в
