их черты, скованные смертью, величественны и печальны. Затем я натыкаюсь на контур в форме головы с вопросительным знаком внутри. Дата смерти не определена, 2008 или 2009 год — как раз то время, когда наша жизнь рухнула. Задержав дыхание, я щелкаю на иконку, и всплывает та самая фотография, преследующая меня. Изображение увеличено, ужасающие детали обрезаны, чтобы сфокусировать взгляд на истлевшем клочке выцветшей ткани с рисунком в форме двух черных кругов, соединенных размытым перешейком полинявшего черного цвета.
Теперь я понимаю, почему сначала не узнала ее. В бывшее бомбоубежище на протяжении восьми лет поступал воздух, способствующий разложению тела и гниению ткани. Никто не узнал бы ее сразу, даже тот, кто все восемь лет помнил о ночной рубашке своей дочери. От нее осталась только пара ушей Микки-Мауса. «Я лишь хочу ее похоронить», — сказала я в группе поддержки, прежде чем уйти навсегда. У меня одно желание, простое и жуткое: получить тело, хоть что-то материальное. Гул голосов полицейских, в который вплетались заключения терапевтов и комментарии журналистов — «важны первые три часа», «важны первые трое суток», — сбивали с мысли, затрудняли понимание того, что происходит в мире, где жила моя дочь. Теперь же меня охватывает странное оцепенение при мысли, что ее тогда уже не было. Что ее вообще нет на свете. Я не сразу узнала ее, потому что не хотела. Не хотела верить Меркадо, что Джули мертва. Не хотела, чтобы он оказался прав во всем насчет моей дочери. Мне было необходимо думать, что я знаю Джули лучше всех. Дребезжит сотовый: мне перезванивает Алекс. Я нажимаю на зеленую иконку, готовая сдаться и признать, что он был прав. Но не успеваю.
— У меня плохие новости, — говорит Алекс.
Питы
так она их называла, даже тех, кто всего лишь покупал у нее таблетки и травку, которую она таскала из магазинной тележки под мостом, и при этом не просил ее пососать член и не пытался ей вставить. Впрочем, она выработала свои приемы, например наловчилась украдкой плевать в ладонь и быстро ее сжимать; тогда оставался шанс, что обойдется без проникновения.
Добравшись до Сан-Франциско, она рассталась с мужчинами, которые доставили ее туда, но запомнила их имена. Их звали Питами. Два Пита на автобусной станции. Потом Пит в туалете бензоколонки «Алмазный клевер». Еще один Пит в автобусе; от него она сначала попыталась отбиться ножом, но потом сдалась и уступила, взамен стащив его бумажник. Он сидел рядом с ней всю дорогу до Сакраменто, держа грязными пальцами за руку, словно они влюбленная парочка. Где-то в промежутке между Питами ей исполнилось четырнадцать, хотя точную дату она не смогла бы назвать. Впрочем, для Питов ей было шестнадцать, а для полиции — восемнадцать. Она запомнила год, в который родилась бы, будь ей сейчас восемнадцать, и в ответ на расспросы копов — «Сколько вам лет, юная леди, разве вы не должны быть дома в такой час? Неужели вам уже восемнадцать? И когда же у вас день рождения?» — называла разные дни этого года, причем однажды нечаянно назвала сегодняшнюю дату.
— С днем рождения, — буркнул тот коп и скорчил гримасу.
Последний Пит тоже был из полиции. Когда она села к нему в машину и он поинтересовался датой ее рождения, она пробормотала очередную ложь, а он только посмотрел на нее и покачал головой.
— Тебе точно восемнадцать? — переспросил он. — Ты же знаешь, тебя могут осудить как взрослую.
Он нажал на какую-то кнопку, завыла сирена, и тут она заметила, что дверцы изнутри не открываются, а с ее стороны нет даже ручки.
— Одиннадцатое января тысяча девятьсот восемьдесят девятого года, — поспешно сообщила она. И день, и год были не те, но уже на два года ближе к ее настоящему возрасту.
— Вот так больше похоже на правду. Мы найдем тебе социального работника и заведем дело, прежде чем ты влипнешь в историю, из которой не сможешь выбраться.
«Такое уже было, — подумала она. — Но я все-таки выбралась».
— Знаю, ты считаешь себя крутой и все такое, — продолжал он, бросив на нее быстрый косой взгляд. — Но кто-то должен забрать тебя с улицы и уберечь от неприятностей. Этим кварталом владеет Хуарес. А тот парень в майке, которого я сейчас спугнул, — один из его подручных.
Несколько минут назад покрытая пятнами ржавчины «хонда» притормозила возле них, водитель опустил стекло, но затем быстро поднял его, и автомобиль умчался.
— Они сбежали, когда увидели меня. Они знают, что я полицейский в штатском, — объяснил Пит. — Это только к лучшему, потому что иначе тебя уделали бы до полусмерти. А потом бросили бы где-нибудь поблизости от дома Хуареса — кстати, это не настоящее его имя, он только прикидывается большой шишкой из Мексики, — он подобрал бы тебя и уговорил на своего рода сделку: ты остаешься и работаешь на него, а он позаботится, чтобы никто не приставал к тебе на улице и чтобы тебя не обижали. А через неделю ты увидишь в гостях у Хуареса того, кто изнасиловал и избил тебя, он будет сидеть в гостиной на диване и жрать клубничное печенье, и тогда ты все поймешь, но будет уже поздно.
Во время этой лекции она сидела молча. В голосе офицера Пита, как она начала его про себя называть, слышалась усталость, и он без конца шмыгал носом. В очередной раз прочистив нос, он заключил:
— Итак, добро пожаловать. Сейчас мы познакомимся с милой дамой, социальным инспектором, она заведет на тебя дело и отправит в приемную семью.
Она резко выпрямилась:
— Меня не надо определять в приемную семью. Мне восемнадцать.
— Ты каждый раз говоришь по-разному. Повтори-ка, когда у тебя день рождения? — Он рассмеялся. — Держу пари, ты не вспомнишь ни одной даты из тех, которые называла.
— Я не хочу в приемную семью.
— А я не хочу, чтобы тебя зарезал на улице какой-нибудь сутенер. Ты ведь совсем недавно сама о себе заботишься, я угадал?
Она задумалась над вопросом. А Джон Дэвид о ней заботился? Она не была уверена, но все равно кивнула.
— Я так и думал. Ты в городе меньше недели?
— Два дня.
— Тебе ведь не нравится то, чем ты занимаешься, правда? Ты работаешь не по своей воле?
Она снова кивнула.
— Ладно. Тогда тебе нужно место, где можно жить, причем бесплатно. На крайний случай ненадолго отправишься в приют.
Приют. Она была наслышана о подобных заведениях. Правда, подробностей не знала, но только потому, что беспризорные
