21-го поутру я осмотрел близ Юрсуфа две роты батальона и поехал далее. В Ялте я узнал от Исленьева, что граф в тот же день обещался приехать в Массандру для свидания с детьми своими; Исленьев приглашал меня отобедать вместе с Воронцовым, но я отказался и поехал далее. Не доезжая 5 верст до Алупки, я его встретил. Мы обнялись, но он тотчас опомнился и, как видно было, предаваясь впечатлениям, сделанным на него Казначеевым, остановился в первом восторге своем, ибо приезд мой был для него неприятен.
– Если б я знал, – сказал он, – что вы будете сегодня, я бы не выехал из Алупки; – но потом, одумавшись, продолжал: – Впрочем, нет, я бы не мог остаться сегодня в Алупке.
Я видел, что он не знает, на что решиться: продолжать ли путь свой или возвратиться. Мы оба стояли друг перед другом на дороге, и дабы достичь цели своей с ним объясниться, я не стеснял его, а предложил ему дождаться его в Алупке, если он располагал в тот же вечер возвратиться, тем более что мне нужно было отдохнуть от ушиба своего. Он хотел было отложить свидание до другого дня; но я сказал, что не могу долее замедлить моего пребывания на Южном берегу, и мы условились свидеться ввечеру в 9-м часу в Алупке. Он просил меня остановиться у него в доме и располагать, как мне будет угодно; хотел было послать проводить меня, но я отвечал, что сам все найду, что нужно, принял его предложение, и мы поехали в противные стороны.
По дороге я заехал к княгине Голицыной и провел с ней около часу. Из слов ее мог я заметить, что о неудовольствиях, между нами происшедших, было ей и, стало быть, многим и всем известно; она, по-видимому, полагала, что я ехал на ссору с графом, но я отвечал ей, что имею только переговорить с ним о некоторых делах.
Евпатория, 20-го августа
Приехав в Алупку, я поместился в доме графа и, отдохнув, осмотрел сад и строящийся дом его, замечательный по размерам своим, архитектуре, чистоте отделки и материалу, из коего дворец сей сооружается, в свидетельство пышности русского барина, когда бесподобные развалины его на Южном берегу Крыма будут вскоре посещаемы учеными, изыскателями памятников.
Воронцов приехал, как обещался, к 9-ти часам вечера и повел меня в кабинет. Зная, о чем я располагал ему говорить, он не решился начать, как бы избегая сего разговора и, устремив глаза в землю, остался несколько времени в молчании. Я тогда начал изложением одного случая, в коем гражданские чиновники хотя и оказались людьми беспокойными и подлыми, но по делу остались правыми, именно по делу артиллерийского офицера Свиньина, побившего двух чиновников, которого по высочайшему повелению судят. Дело сие производится уже с давнего времени, и презусом сей комиссии назначен бывший адъютант генерала Отрощенки, ныне полковник Гиждеу, человек известный по корыстолюбию своему и старавшийся по скрытным каким-то причинам оправдать виновного. Заметив сие, я сменил Гиждеу другим и, подав о сем деле рапорт графу Воронцову, уверил его, что я дело сие имею в особенном внимании.
Воронцов с удовольствием подхватил разговор сей и, жалуясь на обращение военных, с жаром сказал, что мы в 1813 и 1814 годах не делали более обид в Германии и Франции жителям и что войска здесь себя так дурно ведут, что он, может быть, по этой причине оставить мундир. Давши ему все выговорить, я отвечал ему тем же образом, что, напротив того, мы имели повод жаловаться на неблагоприятное к нам расположение местного начальства; что частные неудовольствия между жителями и войсками нельзя относить к общему враждебному взаимному расположению, но что местные власти, вместо того чтобы прекращать сии случаи и водворять согласие, старались поддержать сие и пустыми представлениями ему, Воронцову, обезображивая самые незначительные происшествия, стараются возбудить в нем негодование к войскам, и потому мы можем скорее полагать, что нас принимают, как неприятельское войско; что сии самые войска, квартируя в других губерниях, не оставляли после нигде неудовольствий, оттого что и губернаторы там были порядочные люди, но что в Таврической губернии мы встретили совершенно другое; что не менее того я буду взыскивать строго со своих подчиненных за малейшую неисправность, но также прошу и его взыскивать равным образом со своих, когда они окажутся виновными, и сверх того с тех, которые себе ставят в удовольствие доводить до него дела, которые бы должны покончиться между низшими властями, и в таком увеличенном виде.
– Я сам давно служу в военном звании и не допущу, чтоб войска где-либо терпели, – отвечал он тихо. – Можете ли вы назвать случаи, которые бы доказали сказанное вами?
– Могу, – сказал я и вынул приготовленную записку, перечислив ему до 15 случаев, доведенных до его сведения в таком виде, и по некоторым из коих я должен был вступить с ним в неприятную переписку. Он признал их совершенно справедливыми с моей стороны.
– Тогда, – сказал я ему, – я обязан еще сказать вам, что те, которые искали таким образом вас расстроить с нами, могут быть только люди неблагонамеренные.
– Мне о сем представлял Казначеев, – сказал он.
– Не знаю кто, – отвечал я, – и надобности не имел знать сего; но это должен быть человек вздорный и вредный.
– Я дознаю все сие, – сказал граф, – но впрочем, я никаких не имею более неудовольствий на войска, как по делу Свиньина (насчет которого я его успокоил).
Я тогда ему поставил на вид другие упущения местного правительства и нашел в нем то, что и прежде думал – человека слабого, пустого, завлеченного совершенно увеселениями Южного берега и не знающего, что ему к подпису подносят. Если он сам и благонамеренный человек, то сие ни к чему не служит по влиянию, которое на него имеют иностранцы и все люди, расположенные к беспорядку и ябедам.
Разговор наш продолжался довольно долго и, хотя Воронцов во всем согласился, но я мало надеялся на успех. Он просил меня, чтоб я ему отдал записку мою о правильных неудовольствиях войск и прислал ко мне секретаря своего для списания ее.
После сего мы перестали говорить о делах службы и занялись разговором о посторонних предметах. Он мне сказал, что в недавнем времени мы построили укрепление на восточном берегу Каспийского моря. Родофиникин[57] уведомлял его о сем с приложением плана сего, налитографированного на камне, и просил его держать сие в тайне.
– Но какая это может быть тайна, – сказал граф, – когда первое известие о сем я слышал от иноземцев, что меня и побудило спросить о сем Родофиникина, для поверки сего слуха? Я не знаю, – говорил он, – только, где оно находится, и прошу вас, прочитав сию записку, возвратить ее мне, сказав мне ваше мнение.
В записке я нашел, что укрепление построено по распоряжению Оренбургского военного губернатора вследствие высочайшего повеления, с намерением подвинуть нашу линию до Сыр-Дарьи. Оно лежит более к северо-восточному берегу моря, в трех днях плавания от Гурьева городка[58]. Англичане и персияне претендовали за распространение границ наших; но мы отвечали им, что укрепление сие построено в наших границах. Не менее того, дабы не обратить более внимания их на сие место, коменданты и прочие чины сей крепости назначаются не высочайшими приказами, а особенными повелениями.
