а достаточно ли он им доверяет?
В этом своем протесте Элвуд был одинок. Он дважды писал в «Чикаго дефендер», но ему так и не ответили, даже когда он упомянул о своей статье, опубликованной под псевдонимом. Молчание длилось вот уже две недели. Куда сильнее его расстраивала даже не мысль о том, что редакции газеты плевать на происходящее в Никеле, а то, что они наверняка получали огромное число подобных писем и ответить на все попросту не имели возможности. Как и справиться со всем потоком несправедливости – мелкой и крупной, что творится в такой большой стране, безгранично жадной до предрассудков и беззакония. Речь шла лишь об одном регионе. О кафе в Новом Орлеане, об общественном бассейне в Балтиморе, который залили бетоном, чтобы только не дать черным детишкам сунуть в воду свой пальчик. Речь шла об одном регионе. Но раз такое творилось в одном месте, значит, были и другие: сотни, сотни Никелей и Белых домов, раскиданных по всей стране фабрик боли.
Если бы Элвуд попросил бабушку отправить это письмо, зная, что оно обязательно доберется до адресата, она бы вскрыла конверт не задумываясь, порвала бы письмо в клочья и выбросила – из опасения, что оно навлечет на внука неприятности, притом что она даже не догадывалась, что с ним уже произошло. Довериться чужаку, понадеявшись на то, что тот не подведет? Исключено – невозможно заставить себя полюбить того, кто желает тебе погибели. Однако для осуществления своего плана ему ничего другого не оставалось, кроме как поверить в неискоренимую порядочность, живущую в сердце каждого человека.
То или это. Тот мир, чье коварство надламывает тебя и едва не сбивает с ног, или этот, чистый, манящий, ждущий, пока ты его нагонишь?
В день инспекции за завтраком Блейкли и остальные надзиратели северного кампуса четко обозначили свою позицию: «Только попробуйте облажаться – своей шкурой заплатите». Блейкли, Террэнс Кроу из Линкольна и Фредди Рич, приглядывавший за обитателями Рузвельта. Последний никогда не снимал свой любимый ремень с пряжкой в виде головы буйвола, которая торчала меж пахом и внушительным брюхом, точно зверь, притаившийся среди холмов.
Блейкли ознакомил мальчиков с расписанием проверки. Он оставил на время свою привычку пригубить перед сном спиртного и был как никогда бдителен и бодр. Он сказал, что к черным мальчишкам раньше полудня не заглянут. Инспекция начнется с белого кампуса – здания школы и общежитий, а затем комиссия осмотрит большие объекты – лазарет и гимнастический зал. Еще Харди планировал показать им спортивные площадки, в особенности новое баскетбольное поле, после чего таллахасских гостей отведут на ферму, в типографию и знаменитый никелевский кирпичный цех, расположенные за холмом. И наконец, в цветной кампус.
– Учтите: ежели у кого из сундука панталоны грязные торчат или рубашка не заправлена – мистер Спенсер лично с вами поговорит, и совсем не ласково.
Троица воспитателей стояла рядом с подносами, ломившимися в этот день от еды, которая полагалась воспитанникам каждое утро: яичница, ветчина, свежий сок и груши.
– А сюда они когда придут, сэр? – спросил один из цып у Террэнса, рослого мужчины с тощей седой бородкой и водянистыми глазами. В Никеле он проработал больше двадцати лет, а значит, каких только гнусностей на своем веку не повидал. Что, по мнению Элвуда, делало его самым страшным их соучастником.
– В любой момент, – ответил он.
Когда воспитатели расселись по своим местам, мальчикам разрешили приступить к завтраку.
Десмонд оторвал взгляд от своей тарелки.
– Я так сытно не ел с тех пор, как… – Он примолк, не сумев припомнить. – Почаще бы они с инспекциями приходили!
– А ну хватит болтать, – сказал Джейми. – Ешьте.
Никелевцы охотно принялись за еду, вычистив тарелки до блеска. Несмотря на строгие наставления, подкуп сработал. Сытные харчи, новая одежда, свежевыкрашенная столовая заметно улучшили настроение ребят. Тем, у кого брюки зияли дырами на коленях и лодыжках, выдали новые. Ботинки у них блестели, а очередь к парикмахеру огибала здание дважды. Словом, мальчики смотрелись совсем не плохо. Даже лишайные.
Элвуд поискал взглядом Тернера. Тот сидел с какими-то рузвельтовцами, с которыми сдружился во время первой отбывки. Судя по натянутой улыбке, он знал, что Элвуд на него смотрит. После той уборки в подвале они почти не разговаривали. С Джейми и Десмондом он общался, но стоило Элвуду появиться, как тут же ускользал. В комнату отдыха он заглядывал редко, и Элвуд решил, что приятель отлеживается на своем чердаке. Оказалось, что он умеет устраивать молчаливые бойкоты ничуть не хуже бабушки Гарриет, имевшей в этом деле многолетний опыт. Что он хотел сказать этим молчанием? Держи рот на замке?
Обычно по средам команда службы исправительных работ выезжала в город, но по очевидным причинам сегодня Элвуда с Тернером освободили от работы. После завтрака Харпер поймал их и велел присоединиться к тем, кого отрядили чинить растрескавшиеся, шаткие, покосившиеся трибуны на футбольном поле. Эту работу Харди повелел отложить на день самой инспекции, чтобы создать у гостей впечатление, будто такие вот масштабные задачи в школе решают чуть ли не каждый день. Десятерых мальчишек послали на одну сторону поля, где понадобится отшкурить, заменить или подкрасить трибуны, еще столько же на противоположную – с расчетом на то, что, к тому времени как инспекторы закончат обход белого кампуса, ремонтной бригаде будет что им показать. Элвуд и Тернер попали в разные бригады.
Элвуд стал прощупывать дощечки, выискивая истончившиеся и прогнившие. Под брусьями копошились маленькие серые жучки, спешащие спрятаться в тень от лучей солнца. Элвуд только приноровился к рабочему ритму, как послышался условный сигнал: инспекторы вышли из гимнастического зала и теперь шли к футбольному полю. Элвуд попытался представить, какие бы прозвища им дал Тернер. Пышнотелый выглядел точь-в-точь как Джеки Глисон. Бритоголовый походил на беглеца из Мэйберри, а Высокий – вылитый Джон Кеннеди – мог похвастать типичным англосаксонским разрезом глаз покойного президента и такой же ослепительной белозубой улыбкой и явно подчеркивал это сходство прической. На улице члены комиссии сбросили пиджаки – день обещал быть знойным – и остались в рубашках с коротким рукавом и черных галстуках, скрепленных булавкой. Глядя на них, Элвуд невольно подумал о мысе Канаверал и толпе опрятно одетых гениев, чьи головы напичканы идеями о дальних перелетах.
Конверт кузнечной наковальней оттягивал ему карманы казенных брюк. Мраком мрак не изгнать, говорил преподобный, – только свет на это способен. А ненавистью ненависть не победить – лишь любовью. Элвуд переписал свой список поставок и получателей за четыре месяца: имена, даты, перечень товаров, включая мешки с рисом, банки с консервированными персиками, говяжьи туши, рождественский окорок. Добавил своим безупречным почерком еще три строки, в которых рассказывал о Белом доме и Черной красавице и о воспитаннике по имени Грифф, пропавшем после чемпионата по боксу. Имени он указывать не стал – теша себя надеждой, будто об авторстве никто не догадается. Нет, наверняка они поймут, кто доносчик, но уже за решеткой.
Неужели он прежде чувствовал то же самое? Когда шел рука об руку с другими посреди улицы – звено живой цепи, – зная, что за ближайшим углом стоит шайка белых, вооруженных бейсбольными битами, пожарными шлангами и проклятиями. Но разница в том, что сейчас он один, как и говорил Тернер тогда, в лазарете.
Мальчиков приучали, что нельзя заговаривать с белыми взрослыми, пока те сами к тебе не обратятся. Они усваивали это правило с первых дней жизни, в школах, на улицах и дорогах своих пыльных городишек. А в Никеле эта формула, что ты цветной мальчишка в мире белых людей, только упрочилась. Элвуд прокручивал в голове разные сценарии, как он передает свои записи: в школе, неподалеку от столовой, на парковке у административного корпуса. Но ни один из них никогда не разыгрывался без помех в лице Харди и Спенсера – чаще все-таки Спенсера, – который в конце концов неизбежно выскакивал на подмостки и срывал весь спектакль. Элвуд думал, что директор
