Администрация начала вести строгий учет школьных принадлежностей, которые имели тенденцию исчезать, а также прибыли, которую приносила работа воспитанников, занятых в самых разных сферах, – эти деньги тоже нередко испарялись. Передача никелевцев местным семьям и дельцам прекратилась, а число школьных медработников увеличили. Дантиста, который уже многие годы сотрудничал со школой, уволили, а на его место взяли нового, который не требовал платы за удаление зубов.
Минули годы с тех пор, как против Никеля последний раз выдвигали обвинения, и школа просто значилась в длинном списке государственных заведений, которые следует держать под контролем.
Трудовые повинности – работу на ферме и в типографии, изготовление кирпичей и тому подобное – никто упразднять и не думал, потому что они воспитывали в подростках ответственность, укрепляли характер и все в таком духе. И оставались важным источником дохода. За пару дней до смотра Харпер завез Элвуда и Тернера домой к мистеру Эдварду Чайлдсу, бывшему окружному инспектору и давнему спонсору академии Никель. Школа давно приятельствовала с его семьей. Пять лет назад Эдвард Чайлдс в равных долях с клубом «Киванис» вложился в покупку футбольной униформы. В школе рассчитывали на то, что при случае он снова проявит щедрость.
Отец мистера Чайлдса, Бертрам, раньше работал в местной администрации и состоял в школьном совете. Он был горячим поборником батрачества – в ту пору, когда его еще не запретили, – и часто сдавал внаем воспитанников, освобожденных из школы досрочно. Они ухаживали за лошадьми, пока конюшню не упразднили, и за цыплятами. В подвале, который в тот день убирали Элвуд с Тернером, раньше спали мальчики-батраки. В полнолуние они вставали на койки и разглядывали в единственное растрескавшееся оконце молочно-белое око в темном небе.
Элвуд и Тернер не знали истории этого подвала. Им просто велели очистить его от шестидесятилетних залежей мусора, чтобы переделать под комнату отдыха с шахматной плиткой на полу и деревянной обивкой на стенах. Эту идею горячо поддержали дети Эдварда Чайлдса, но у него были и свои соображения, что делать с подвалом, тем более что каждый август его чада вместе с супругой уезжали на пару недель к ее семье, и в это время он мог делать все, что только в голову взбредет. Поставить в углу бар, повесить модные светильники – как на картинках в журналах. Но прежде чем исполнить эти замыслы, следовало отдать последние почести старым велосипедам, древним чемоданам, сломанным прялкам и множеству других пыльных реликвий. Мальчишки распахнули тяжелые двери в подвал и принялись за работу. Харпер сидел в фургоне, курил и слушал репортаж с бейсбольного матча.
– Старьевщик будет в восторге, – заметил Тернер.
Элвуд поднялся по лестнице с пыльной стопкой журналов «Сатердей ивнинг пост» и свалил ее у входа рядом с горой «Империал найтхоукс». На первой полосе лежащего сверху выпуска ку-клукс-клановского «Империала» красовался ночной всадник в черном плаще с пылающим крестом в руках. Перережь Элвуд бечевку, он бы обнаружил, что этот мотив часто встречается на обложках. Но он перевернул стопку, чтобы спрятать картинку, и теперь вместо нее вверх смотрела рекламка крема для бритья «Клементина».
Пока Тернер отпускал шутки вполголоса и насвистывал песни группы «Марта энд Ванделлас», мысли Элвуда устремились в привычное русло. В каждой местности свои газеты. Он вспомнил, как обнаружил в своей энциклопедии слово «братолюбие», до того попавшееся ему в речи доктора Кинга, опубликованной в «Дефендере». Выступление преподобного в Корнелл-колледже газета привела полностью. Если Элвуд и наталкивался на это слово, пока листал энциклопедию все прошедшие годы, оно не засело у него в памяти. Кинг описывал «братолюбие» как божественную любовь, наполняющую людское сердце. Любовь бескорыстную, горячую, самую высокую из всех. Он призывал темнокожих слушателей искренне возлюбить своих угнетателей, и тогда они, возможно, встанут в этой борьбе на другую сторону.
Теперь, когда все это перестало быть абстракцией, закравшейся ему в голову прошлой весной, а сделалось реальностью, Элвуд пытался ее осмыслить.
Бросьте нас в тюрьму – мы все равно будем вас любить. Бомбите наши дома, угрожайте нашим детям, но мы, как это ни трудно, все равно будем вас любить. Засылайте по ночам в наши районы кровожадных преступников в капюшонах, тащите нас на безлюдные дороги, избивайте до полусмерти – мы все равно будем вас любить. Но не сомневайтесь: мы истомим вас своей способностью страдать и однажды отвоюем свободу.
Способность страдать. Элвуд – да и все никелевцы – существовали в ее границах. Дышали в них, ели в них, спали в них. Сейчас вся их жизнь состояла в этом, иначе они бы давно погибли. Избиения, изнасилования, безжалостная сепарация. Они вынесли все. Но полюбить тех, кто мог их уничтожить? Сделать этот гигантский шаг? Мы противопоставим вашей физической силе – духовную. Делайте с нами что хотите – но мы все равно будем вас любить.
Элвуд покачал головой. Как можно просить о таких вещах. О таких невозможных вещах.
– Ты меня слышишь вообще? – спросил Тернер, щелкая пальцами перед безучастным лицом Элвуда.
– А?
Тернеру внизу понадобилась помощь. Несмотря на его извечное стремление отлынивать от работы, они серьезно продвинулись в своих раскопках: под лестницей обнаружили целые залежи старых чемоданов, из-под которых во все стороны тут же ринулись чешуйницы с сороконожками, и вытащили их на середину подвала. Потрепанные чемоданы, обитые черной парусиной, пестрели памятными наклейками из поездок: Дублин, Ниагарский водопад, Сан-Франциско и другие дальние земли. История экзотических путешествий из давно минувших дней, в края, которых мальчишкам в жизни не видать.
Тернер шумно выдохнул:
– Интересно, чем они набиты?
– Я все записываю, – вдруг сказал Элвуд.
– Все – это что?
– Что мы доставляли. Какую работу делали во дворе и в чужих домах. Имена и даты. Все, что связано с исправительными работами.
– Ниггер, на фига тебе это? – Тернер наверняка и сам знал ответ, просто ему было любопытно, что скажет ему друг.
– Ты же сам мне когда-то говорил, что никто меня отсюда не вытащит, кроме меня самого.
– Обычно меня никто не слушает, и тебе зачем?
– Сам не знаю, как мне это в голову пришло. После первой поездки с Харпером я записал все, что видел. И до сих пор продолжаю, в школьной тетрадке. Мне от этого легче. Я думал, что однажды смогу кому-нибудь об этом рассказать, – и собираюсь это сделать. Я отдам тетрадку инспекторам, когда они придут.
– И что дальше будет? Твой портрет на обложку «Тайм» поместят или что?
– Я хочу это остановить.
– Еще один недоумок. – Над головами у них прогрохотали шаги, – сегодня им на глаза еще не попался никто из семейства Чайлдс, – и Тернер принялся за работу, точно хозяева обладали рентгеновским зрением и могли его увидеть. – Ты отлично держишься! Вон, после того случая больше ни разу не нарывался. Да они тебя утащат на задний двор и зароют там твою задницу, а потом и за меня возьмутся! О чем, черт возьми, ты только думаешь?
– Тернер, ты не прав. – Элвуд дернул за ручку побитого коричневого чемодана, и та раскололась пополам. – Никакая это не полоса препятствий, – продолжал он. – Ее нельзя обогнуть – можно только идти напролом. Идти, высоко подняв голову, чем бы в тебя ни кидались.
– Я за тебя поручился, – напомнил Тернер, вытирая ладони о штаны. – Ты злишься и пытаешься спустить пар, ну классно, – заключил он, поставив точку в разговоре.
Когда они закончили разбирать подвал, пришлось изображать из себя хирургов – вырезать всю гниль из дома и сложить на поддон у порога. Тернер заколотил по дверце машины, чтобы разбудить Харпера. В динамике радио потрескивали помехи.
– Что с ним? – спросил Харпер у Элвуда, а Тернер притих, и эту перемену трудно было не заметить.
Элвуд только покачал головой и отвернулся к окну.
После полуночи в его голове вновь зароились мысли. Недовольный тон Тернера лишь приумножил его тревоги. Не в том смысле, что, по его мнению, могут сделать белые,
