– Вы, конечно, зачем-то пришли; что вам надо?
Я тотчас же рассказал всё, в точном историческом порядке, иприбавил, что хоть я теперь и успел одуматься после давешней горячки, но ещеболее спутался: понял, что тут что-то очень важное для Лизаветы Николаевны,крепко желал бы помочь, но вся беда в том, что не только не знаю, как сдержатьданное ей обещание, но даже не понимаю теперь, что именно ей обещал. Затемвнушительно подтвердил ему еще раз, что она не хотела и не думала егообманывать, что тут вышло какое-то недоразумение и что она очень огорчена егонеобыкновенным давешним уходом.
Он очень внимательно выслушал.
– Может быть, я, по моему обыкновению, действительно давечаглупость сделал… Ну, если она сама не поняла, отчего я так ушел, так… ей желучше.
Он встал, подошел к двери, приотворил ее и стал слушать налестницу.
– Вы желаете эту особу сами увидеть?
– Этого-то и надо, да как это сделать? – вскочил яобрадовавшись.
– А просто пойдемте, пока одна сидит. Он придет, так изобьетее, коли узнает, что мы приходили. Я часто хожу потихоньку. Я его давечаприбил, когда он опять ее бить начал.
– Что вы это?
– Именно; за волосы от нее отволок; он было хотел меня заэто отколотить, да я испугал его, тем и кончилось. Боюсь, пьяный воротится,припомнит – крепко ее за то исколотит.
Мы тотчас же сошли вниз.
V
Дверь к Лебядкиным была только притворена, а не заперта, имы вошли свободно. Всё помещение их состояло из двух гаденьких небольшихкомнаток, с закоптелыми стенами, на которых буквально висели клочьями грязныеобои. Тут когда-то несколько лет содержалась харчевня, пока хозяин Филиппов неперенес ее в новый дом. Остальные, бывшие под харчевней, комнаты были теперьзаперты, а эти две достались Лебядкину. Мебель состояла из простых лавок итесовых столов, кроме одного лишь старого кресла без ручки. Во второй комнате вуглу стояла кровать под ситцевым одеялом, принадлежавшая mademoiselleЛебядкиной, сам же капитан, ложась на ночь, валился каждый раз на пол, нередков чем был. Везде было накрошено, насорено, намочено; большая, толстая, всямокрая тряпка лежала в первой комнате посреди пола и тут же, в той же луже,старый истоптанный башмак. Видно было, что тут никто ничем не занимается; печине топятся, кушанье не готовится; самовара даже у них не было, как подробнеерассказал Шатов. Капитан приехал с сестрой совершенно нищим и, как говорилЛипутин, действительно сначала ходил по иным домам побираться; но, получивнеожиданно деньги, тотчас же запил и совсем ошалел от вина, так что ему былоуже не до хозяйства.
Mademoiselle Лебядкина, которую я так желал видеть, смирно инеслышно сидела во второй комнате в углу, за тесовым кухонным столом, на лавке.Она нас не окликнула, когда мы отворяли дверь, не двинулась даже с места. Шатовговорил, что у них и дверь не запирается, а однажды так настежь в сени всю ночьи простояла. При свете тусклой тоненькой свечки в железном подсвечнике яразглядел женщину лет, может быть, тридцати, болезненно-худощавую, одетую втемное старенькое ситцевое платье, с ничем не прикрытою длинною шеей и сжиденькими темными волосами, свернутыми на затылке в узелок, толщиной в кулачокдвухлетнего ребенка. Она посмотрела на нас довольно весело; кроме подсвечника,пред нею на столе находилось маленькое деревенское зеркальце, старая колодакарт, истрепанная книжка какого-то песенника и немецкая белая булочка, откоторой было уже раз или два откушено. Заметно было, что mademoiselle Лебядкинабелится и румянится и губы чем-то мажет. Сурмит тоже брови, и без того длинные,тонкие и темные. На узком и высоком лбу ее, несмотря на белила, довольно резкообозначались три длинные морщинки. Я уже знал, что она хромая, но в этот разпри нас она не вставала и не ходила. Когда-нибудь, в первой молодости, этоисхудавшее лицо могло быть и недурным; но тихие, ласковые, серые глаза ее былии теперь еще замечательны; что-то мечтательное и искреннее светилось в еетихом, почти радостном взгляде. Эта тихая, спокойная радость, выражавшаяся и вулыбке ее, удивила меня после всего, что я слышал о казацкой нагайке и о всехбесчинствах братца. Странно, что вместо тяжелого и даже боязливого отвращения,ощущаемого обыкновенно в присутствии всех подобных, наказанных богом существ,мне стало почти приятно смотреть на нее с первой же минуты, и только развежалость, но отнюдь не отвращение, овладела мною потом.
– Вот так и сидит, и буквально по целым днямодна-одинешенька, и не двинется, гадает или в зеркальце смотрится, – указал мнена нее с порога Шатов, – он ведь ее и не кормит. Старуха из флигеля принесетиной раз чего-нибудь Христа ради; как это со свечой ее одну оставляют!
К удивлению моему, Шатов говорил громко, точно бы ее и небыло в комнате.
– Здравствуй, Шатушка! – приветливо проговорила mademoiselleЛебядкина.
– Я тебе, Марья Тимофеевна, гостя привел, – сказал Шатов.
– Ну, гостю честь и будет. Не знаю, кого ты привел, что-тоне помню этакого, – поглядела она на меня пристально из-за свечки и тотчас жеопять обратилась к Шатову (а мною уже больше совсем не занималась во всё времяразговора, точно бы меня и не было подле нее).
– Соскучилось, что ли, одному по светелке шагать? –засмеялась она, причем открылись два ряда превосходных зубов ее.
– И соскучилось, и тебя навестить захотелось.
Шатов подвинул к столу скамейку, сел и меня посадил с собойрядом.
– Разговору я всегда рада, только все-таки смешон ты мне,Шатушка, точно ты монах. Когда ты чесался-то? Дай я тебя еще причешу, – вынулаона из кармана гребешок, – небось с того раза, как я причесала, и непритронулся?
– Да у меня и гребенки-то нет, – засмеялся Шатов.
– Вправду? Так я тебе свою подарю, не эту, а другую, тольконапомни.
С самым серьезным видом принялась она его причесывать,провела даже сбоку пробор, откинулась немножко назад, поглядела, хорошо ли, иположила гребенку опять в карман.
– Знаешь что, Шатушка, – покачала она головой, – человек ты,пожалуй, и рассудительный, а скучаешь. Странно мне на всех вас смотреть; непонимаю я, как это люди скучают. Тоска не скука. Мне весело.
– И с братцем весело?
– Это ты про Лебядкина? Он мой лакей. И совсем мне всёравно, тут он или нет. Я ему крикну: «Лебядкин, принеси воды, Лебядкин, подавайбашмаки», – он и бежит; иной раз согрешишь, смешно на него станет.
– И это точь-в-точь так, – опять громко и без церемонииобратился ко мне Шатов, – она его третирует совсем как лакея; сам я слышал, какона кричала ему: «Лебядкин, подай воды», и при этом хохотала; в том толькоразница, что он не бежит за водой, а бьет ее за это; но она нисколько его небоится. У ней какие-то припадки нервные, чуть не ежедневные, и ей память отбивают,так что она после них всё забывает, что сейчас было, и всегда времяперепутывает. Вы думаете, она помнит, как мы вошли; может, и помнит, но ужнаверно переделала всё по-своему и нас принимает теперь за каких-нибудь иных,чем мы есть, хоть и помнит, что я Шатушка. Это ничего, что я громко говорю;тех, которые не с нею говорят, она тотчас же перестает слушать и тотчас жебросается мечтать про себя; именно бросается. Мечтательница чрезвычайная; повосьми часов, по целому дню сидит на месте. Вот булка лежит, она ее, может, сутра только раз закусила, а докончит завтра. Вот в карты теперь гадать начала…
