он бы кинулся на него с кулаками, хоть и любил Коробкина, — это был добрый и отзывчивый паренек. В прошлом году они сидели за одной партой, «на Камчатке». Николай приносил с собой обильные завтраки и всегда делил их поровну с товарищем. Как-то даже предложил украсть в отцовском магазине штиблеты для Луки, но Лука наотрез отказался.
Коробкин умело подражал взрослым, любил порисоваться и, разговаривая, старался избегать ученических выражений, через силу басил. Он был старше своих товарищей, а давно известно, как презирают гимназисты тех, кто хоть на полгода их моложе. Он окликнул Юрку, и они вместе вышли во двор.
— Юра, ты бы шинель накинул на плечи, холодно на улице, — попросила Зинаида Лукинична.
— Ах, мама, опять ты со своими телячьими нежностями! — отмахнулся сын.
Слышно было, как мальчики долго топтались на крыльце, хохотали — видно, рассказывали друг другу анекдоты — и вернулись пропахшие папиросным дымом.
К молодежи вышел Андрей Борисович, отец Юры, пожилой небритый человек в очках и серой толстовке. Кивнув головой, он пригласил:
— Молодые люди, прошу к столу.
Все повалили за ним в столовую, где на столе, застланном кремовой скатертью с бахромой, стояли мельхиоровый самовар, вазочки с вареньем и большой пирог с вылепленными из теста инициалами «Ю» и «К».
Андрей Борисович слыл прекрасным семьянином и все свои средства и энергию отдавал на воспитание двух детей. Ему было далеко не безразлично, с кем дружат его чада, и, прежде чем пригласить к себе в дом сверстников сына и дочери, он придирчиво отбирал среди них достойных. Андрей Борисович запрещал детям водить дружбу с двоечниками, забияками и шалунами, с теми, кто вызывал в нем хоть малейшее подозрение.
За столом соседом его оказался Ваня Аксенов. Инженер уже знал, что мальчик сочиняет стихи, и спросил, что он сейчас пишет.
— Поэму о декабристах! — выпалил Ваня.
— О декабристах? — удивился Андрей Борисович.
— Да, я назову ее «Бунт поэтов». Ведь почти все декабристы были поэтами.
— Что же вы читаете сейчас? Каким писателем увлекаетесь? Кто ваш кумир: Жюль Верн или Майн-Рид? Я как-то перечитал «Оцеола, вождь семинолов», так, вы знаете…
— Отец Бори Штанге, Николай Александрович, подарил мне томик Вильяма Шекспира. Я едва одолел «Гамлета». Чепуха несусветная. Призрак отца, сумасшедшая Офелия, Лаэрт — все это не по моим зубам. Да и Гамлет какой-то никчемушный, не от мира сего, вроде нашего Кольки Коробкина… Коробкин или убьет кого-нибудь, или повесится от тоски. Я его знаю! — скороговоркой выпалил Ваня.
— Что, что? — нахмурился Андрей Борисович, судорожно отодвигая от себя стакан.
— И вообще я ненавижу пьесы в стихах, ведь в жизни люди не разговаривают в рифму. Мне понравился ваш рассказ о заводе — помните, в прошлый раз вы говорили! Я хотел бы написать о кузнеце Сафонове. Ведь не каждый может отковать из железа венок роз. Я ходил на кладбище смотреть эти розы на могиле рабочих… Вы знаете, я социалист… да и не один я, половина нашего класса социалисты.
— Скажите: вы дружите с Ивановым? — спросил инженер, меняясь в лице.
— Конечно. Это мой самый верный друг. Он вам нравится? Папа называет его анархистом, но папа, как всегда, ошибается, Иванов, скорее, — коммунист. Если бы у него был рубль, а у меня ни копейки, он полтинник отдал бы мне. Отец у него революционер, совсем недавно его посадили за решетку, а теперь о нем ничего не слышно. Я бы хотел, чтобы и меня упекли в каталажку. Ведь это так интересно — пострадать за народ… Скажите, Андрей Борисович: у вас нет «Капитала» Маркса?
— Нет, у меня в доме такие книги не водятся, — сказал инженер и даже глаза опустил.
— А вы не смогли бы достать?
— Нет, не могу. — Андрей Борисович отодвинул стул и вышел из-за стола.
Гости вели себя за столом шумно. Озадаченный разговором с Ваней Аксеновым, Андрей Борисович обвел всех взглядом и остановил его на Луке. Мальчик сидел рядом с Шурочкой Аксеновой, она была в чистеньком гимназическом платье с передником.
Шурочка положила себе и Луке в розетки варенье из крыжовника и с испугом поглядывала на Коробкина, боясь, как бы он не избрал ее мишенью для своих резких острот. Все знали, что он питал слабость к остротам.
Лука редко встречался с Шурочкой и теперь наслаждался тем, что сидит рядом с нею, ее присутствие наполняло все его существо радостью. Вот так бы сидеть долгие-долгие часы, слушать ее лепет, смотреть в лицо и ни на шаг не отходить от нее!
— Как там наши учителя? — спросил Лука у Бори Штанге.
— Кларе Карловне Коробкин недавно положил на стул липкую бумагу, она села и испортила платье. Весь класс хохотал до упаду.
Лука нахмурился. Он любил Клару Карловну, милую старушку, преподавательницу немецкого языка.
Аля недавно была в театре и теперь рассказывала Виктору Соловьеву содержание пьесы. Действительно, она была очень хорошенькая, и даже Лука, влюбленный в Шурочку, не мог не заметить этого.
— Ты что такая грустная, Шурочка? — участливо спросила Аля, взглянув на подругу.
— Совсем я не грустная, — ответила девочка и густо покраснела. Она не могла забыть блаженного выражения лица Луки, когда Аля поцеловала его.
Все посмотрели на Шурочку. Она оказалась в центре внимания.
— Скажите, мисс Аксенова: это правда, что вы имеете честь проживать во дворе ассенизационного обоза? Там ведь, наверное, дурно пахнет, — умышленно громко спросил Николай Коробкин и зажал пальцами свой крупный нос с горбинкой.
Все сразу умолкли. Наступила тишина. И Шурочка и Ваня Аксенов мучительно покраснели.
— Да, это правда… — придя в себя, пролепетала Шурочка. — Мой папа… — но она так и не докончила того, что хотела сказать.
Опрокинув стул, Лука поднялся из-за стола, подошел к Коробкину, ноздри его расширились, брови вытянулись в одну линию.
— Красив, как боевой петух, — съязвила Нина Калганова, весь вечер ревниво наблюдавшая за Шурочкой и Лукой. — Иду на «вы»!
— Коробкин, если вы сейчас же не извинитесь перед Шурочкой, я вам дам… дам по мордасам…
— Ты мне… по мордасам?.. — опешил Коробкин, тоже встал из-за стола и попятился к стене.
— Да, я! — крикнул Лука и оглядел товарищей.
По выражению их лиц и по словам, брошенным Ниной, он понял, что все они одобряют выходку Коробкина. «От них всего можно ожидать. В конце концов, это совсем чужие мне ребята, непохожие на заводских. Все они одним миром мазаны. И неграмотный Кузинча благороднее Коробкина в сто раз. Интеллигенты. Маменькины сынки».
— Ты… сын каторжника, ударишь меня?.. — Неуклюжий, не по возрасту высокий Коробкин сделал шаг вперед. — А в полицию не хочешь?
Из кухни слишком поспешно
