шли по тихим заснеженным улицам Чарусы и, к негодованию прислуг, звонили во все парадные. Если у кого-нибудь случались деньги — а они чаще всего водились у Коробкина, — ученики заходили в булочную, покупали свежеиспеченный теплый хлеб и с наслаждением ели его прямо на улице.
Лука с нетерпением ждал воскресенья. Когда этот день пришел, он с несвойственной ему робостью отправился к Паровозному заводу, в Кирилло-Мефодиевский переулок, где квартировала семья Калгановых. Отец Юрки, Андрей Борисович, служил на Паровозном заводе инженером.
Как-то в прошлом году в метельный вечер Юрка затащил Луку к себе домой и оставил ночевать. Любознательный, вежливый мальчик понравился всей семье Калгановых.
Весь вечер мальчики просидели тогда в кабинете отца. Чего только не было в этом кабинете, под самый потолок уставленном техническими книгами: модель паровоза, пишущая машинка «Ундервуд», фотографический аппарат, блестящие шарикоподшипники, великолепнейшая готовальня с двумя рейсфедерами, коллекция старинных монет и минералов. Но самое большое впечатление на Луку произвела логарифмическая линейка, при помощи которой Андрей Борисович производил любые вычисления.
Покачиваясь в кресле, инженер с увлечением рассказывал о Паровозном заводе, о могучей силе локомотива, о паровом молоте весом в сто пудов, которым кузнец Сафонов, кующий ведущие оси для паровозов, раскалывает грецкий орех, не повреждая в нем ядра. Этот кузнец из раскаленного металла может отковать любую вещь. И на Кирилло-Мефодиевском кладбище, на могиле рабочих, расстрелянных в 1905 году, как дань уважения живых к мертвым лежат железные розы, откованные Сафоновым.
Когда Лука добрался до дома Калгановых, гости уже собрались. На улицу долетал молодой смех, шум.
Сыпался противный дождь-сеянец. Мальчик пришел без калош — их у него никогда не было — и, несмотря на то, что тщательно вытер на пороге ноги, все-таки наследил на полу.
Заметив, что мать Юрки укоризненно смотрит на следы, оставленные его ботинками, мальчик, мучительно краснея, бросил:
— Терпеть не могу калоши и зонты… принадлежность стариков и старух.
— Это потому, что их никогда у тебя не было, — заявил Николай Коробкин, высокий четырнадцатилетний гимназист, сын владельца обувного магазина возле Университетской горки.
Лука покраснел пуще прежнего. Ему было неприятно замечание товарища: его слышала Шурочка Аксенова, стоявшая у рояля, за которым сидела голубоглазая красавица — четырнадцатилетняя Аля Томенко.
— Ты не обижайся на Кольку, он всегда, не подумав, рубит сплеча, — попытался успокоить товарища Ваня Аксенов и тут же шепотом добавил: — Он на извозчике приехал и привез с собой Алю.
Аля, к великой зависти остальных девочек, нравилась мальчишкам, и Лука знал, что за ней ухаживает студент с печоринскими усиками. В свой первый приход к Калгановым Лука слышал, как мать Юрки говорила дочери: «Аля раньше всех вас выскочит замуж».
Аккуратный Витя Соловьев, рисовавший лучше всех мальчиков в гимназии, принес альбом Нины Калгановой, сестры Юры. Он нарисовал в альбоме акварелью букет красных маков. И сейчас все девочки хвалили этот рисунок.
Учителя считали Витю талантливым, он был первым учеником в классе.
Лука взял альбом, с интересом принялся листать его. В альбоме, исписанном стихами Бальмонта, Фофанова, Игоря Северянина, оказалось стихотворение Вани Аксенова, несколько виньеток, выведенных черной тушью, и два или три акварельных рисунка. Стихотворение Вани Аксенова восславляло грядущую свободу, в нем правильно был выдержан размер, были хорошие рифмы. Лука дважды прочел его и подумал, что, попадись оно в руки инспектора, Ваню исключили бы из гимназии. На последней странице красивым почерком голубыми чернилами было написано: «Если друг твой собрался на праведный бой, не держи его цепью любви у порога», — и стояла подпись Али Томенко.
Аля была удивительно хороша собой — уже не девочка, но еще и не девушка. У нее были светлые живые глаза, чудесный цвет лица, ровные белые зубы.
Аля взяла из рук Луки альбом, небрежно перелистала, как бы невзначай бросила:
— А мне Микола Федорец посвятил тетрадь своих стихов. Пишет он на украинском языке, и, вы знаете, — мама уверяет, — талантливо. Все, что сочиняет, присылает мне по почте.
Играли в флирт цветов, но игра эта скоро всем наскучила, и тогда Коля Коробкин, пощипывая едва наметившиеся усики, стал показывать карточные фокусы. Он давал кому-нибудь из девочек перетасовать колоду карт, потом вытягивал руку вверх, не глядя на карту, щупал ее пальцами и безошибочно отгадывал масть и достоинство. Угадав, он небрежно ронял карту на пол, себе под ноги, и этим обращал внимание на свои новые шевровые ботинки. Потом щупал следующую карту, говорил: «Король… пик, дама… бубновая, семерка… трефовая», — и ни разу не ошибся.
— Ему все видно в зеркале, — догадался мальчик, сын учителя русского языка, Боря Штанге: он был в брюках и рубашке, сшитых на рост, и прятал под стул ноги, обутые в рваные башмаки с крещенными лиловыми чернилами бечевками вместо шнурков.
Коробкин презрительно повернулся к зеркалу спиной и продолжал угадывать карты. Зеркало было ни при чем.
Лука, украдкой наблюдавший за Алей, прижавшейся худеньким плечом к спинке дивана и улыбающейся полураскрытыми губами, заметил, что она держит четыре пальца на коленях. Коля, обведя всех глазами, бросает на нее быстрый взгляд и безошибочно говорит: «Король». Когда она показала один пальчик, Коробков сказал: «Туз». Восемь пальцев — восьмерка.
— Пускай Аля выйдет в другую комнату, она помогает Коробкину, — потребовал Лука.
— Как это помогает? — неумело попробовала возмутиться девочка и прищурила смеющиеся глаза, словно погасила в них теплый свет.
— Показываешь пальцами, вот как помогаешь. Четыре пальца — король, два — валет, три — дама. Как в очко.
— Теперь все понятно, — подхватил Женя, младший Соловьев, одетый в поношенный костюм старшего брата.
Девочки заслонили Алю. Коробкин, оставшийся без помощника, отказался продолжать фокусы.
Сели в круг. Нина Калганова, некрасивая, с приплюснутым, утиным носом девочка, вошла в центр круга с пустой бутылкой в руках, опустила ее на пол и закрутила. Бутылка долго вертелась. Наконец остановилась, указывая горлышком на Витю Соловьева. Нина подошла к нему и, склонив отяжеленную косами голову набок, поцеловала мальчика в губы. Теперь, по правилам игры, наступила Витина очередь крутить бутылку. Он встал со стула, на который, улыбаясь, опустилась Нина. Горлышко бутылки указало на Алю. Покраснев, мальчик чмокнул ее в нежный лоб, обрамленный белокурыми локонами, — дань последней моде. Аля пустила бутылку, которая завертелась на полу. Мальчики настороженно следили за мерцанием зеленого стекла. Наконец бутылка остановилась против смутившегося Луки. Аля поцеловала его в губы. Это был первый в жизни мальчика девичий поцелуй.
Бутылка, пущенная Лукой, остановилась против Коробкина.
— Не хочу я с ним целоваться, от него луком пахнет, — пробасил гимназист.
Все расхохотались, приняв грубость за веселую шутку.
Лука покраснел и сжал кулаки. Еще одна выходка — и
