упал, сильно ударившись головой о пол, поднялся, но Дарьи уже не было на кровати. Он заметался по темной комнате, все сокрушая на своем пути, разбивая и ломая вещи. Дарью нашел в углу. Сердце ее сильно колотилось. Теперь уже не желание, а злоба всецело владела Степаном. Раба его и прислуга, впервые в жизни Дарья не покорилась ему. И Степан понял: не он, а она ушла от него навсегда и безвозвратно. Он закурил, при свете спички разглядел совсем новое выражение ее лица, замкнутое и гордое. И это взорвало его.
— Забыла про желтый билет? — прошипел он сквозь стиснутые зубы.
— Уходи, постылый. Не люблю я тебя больше, — слабея, выговорила Дарья.
— Или другого нашла? Старое вспомянула? — Тяжело дыша, Степан осы́пал ее грубыми ругательствами.
Дарья вырвалась, неистово застучала кулаками в стену, за которой, как всегда по ночам, играли в двадцать одно.
Лука прибежал, когда в комнате уже были Гладилин, Алешка и Ванда. С порога услыхал слова Гладилина:
— Женщину следует бить, чтобы держать ее в страхе и повиновении.
— Да не его же эта женщина! У него жена есть, Одарка Федорцова, — выдохнул Лукашка, широко раскрытыми глазами оглядывая комнату.
Ванда догадалась распахнуть ставни. Лунный свет заливал пол, переплеты оконных рам лежали на нем, словно черные кресты, и между ними ползала испуганная Дарья.
Степан намотал на левую руку ее густые волосы. Мужчины с любопытством, как на занятное зрелище, глядели на избиение женщины. Как будто они даже одобряли Степана. Гладилин грыз семечки, беззаботно сплевывая кожуру.
Сердце Лукашки замирало. Трясущимися руками он зажег лампу — кресты на полу побледнели. Бросился к Степану, смущенно просил:
— Дядя Степа, оставь! За что ты ее?..
Алешка Контуженный улыбнулся:
— Ну, начинается комедия… Первый акт…
Степан отпустил Дарью и изо всей силы наотмашь ударил мальчишку в лицо. Лукашка отлетел в угол, больно ударился головой о стену, но, словно кошка, быстро вскочил на ноги.
— А, так ты драться, меня бить, мужчину!
Он подбежал к кровати, проворно выдернул из-под подушки рубчатый рубель, с силой опустил его на голову не ожидавшего такой прыти Степана.
— Это за Дарью! А это за меня, дантист проклятый! — и Лукашка ударил Степана прямо в лицо.
Он чувствовал необыкновенный прилив сил. Ему не хватало воздуха. Желтый туман застилал глаза, все жилки трепетали в его теле.
Степан рассвирепел, бросился на мальчишку, получил встречный удар, схватился за голову и заскулил.
— А, так ты хозяев бить! — Гладилин изловчился и неожиданно для всех ударил мальчика.
Падая, Лука стукнулся об острый угол стола, потерял сознание…
Очнулся он от резкого запаха хрена, который давала ему нюхать Дашка. Соленые слезы ее падали ему на лицо, на вспухшие губы.
— Звери, аспиды, василиски! — неистово ругалась Ванда, мотаясь в шлепанцах из угла в угол. — Степка прямо от тебя побежал к Гладилину, выдул у него два стакана самогона, закуски не нашел, достал из банки чайный гриб и слопал его.
Увидев, что мальчик открыл глаза, Дарья спросила:
— Может, рассола дать? — Она обняла его щуплое тело, прижалась к нему, запричитала шепотом: — Пострел мой, ты у меня как молитвенный сын. Выпросила-таки у бога!
Потом поднялась на ноги, избитая, с кровоподтеками на лице. Сказала:
— Всю жизнь ко дну шла, а вот не погибла. И по всему вижу — не погибну скоро.
Лука закрыл глаза.
— Спит, — сказала Ванда и, повременив немного, добавила: — Мне бы снова девочкой стать, чтобы вот так же легко засыпать и ничего-то не думать про жратву и про любовь.
— Это можно так сделать, — ответила Дарья.
— Как?
— Надо умереть и родиться заново. Я так думаю: помрет человек, и потом вся эта музыка начнется сначала. Да и в этой жизни для нас с тобой не все еще потеряно… Вон Никанор твердит: «революция», «революция». Верно, хорошее словцо, оно, будто ветер, носится над землей. Толком-то я не могу объяснить, что оно такое, эта революция, а думаю, что вроде бури, с молниями и громом. Нагрянет — и поразит всех этих Змиевых вместе с их холуями, вроде моего Степки. Начисто вымоет людей ливнем.
— Вымоет, говоришь? Ливнем? В девятьсот пятом тоже была революция, умыла людей кровью — и вся вышла.
— Ванда, ты в страшный суд веришь?
— Верю!
— Так вот, революция и будет страшный суд — народ будет судить своих извергов. И мы тогда скажем свое слово на этом суде и потребуем казни за все наши обиды.
Женщины помолчали.
— Мне Обмылок облигацию подарил, вытащил из портмоне и сунул за пазуху, — зевнув, призналась Ванда.
— С чего б это?
— Услугу ему оказала. Ну, он вроде бы расплатился и вроде бы подарок сделал.
— На облигацию можно выиграть… Что бы ты делала, если бы выиграла тысячу целковых?
— Послала бы к черту всех мужиков и спала бы одна!
Дарья еще долго возилась в комнате, разговаривала с Вандой, потом, словно белый пух с одуванчика сдунула, погасила лампу и прилегла рядом с Лукой, теплая и ласковая, как мать. Поцеловав его в висок, тихо спросила:
— Не спишь?
— Нет.
— Жизни-то у нас впереди — край непочатый… Говорят хорошие люди: все в мире создано для человека. А мы с тобой ведь человеки.
— Бросай собачий завод, нанимайся на Державинскую мануфактуру, — посоветовал мальчик. — Там тебя без книжек научат жить.
— Я и сама так думаю…
XXII
Однажды на «собачий» завод пришел возбужденный Ваня Аксенов и сказал Луке, что Юра Калганов, с которым они вместе учились в прошлом году в гимназии, зовет его в воскресенье на именины.
— Приглашены Борис Штанге, Колька Коробкин, Аля Томенко, три брата Соловьевых и еще несколько мальчиков и девочек, которых ты не знаешь. Но все, все замечательные, вот ты увидишь, не чета твоим голодранцам с завода. Приходи обязательно… Юрка обещает мороженое и танцы.
— Оно бы ладно, да у меня ботинки каши просят. И подходящей рубахи нет. И штанов… А так я не могу пойти, ребята засмеют. Небось, явятся разряженные, при воротничках, — попробовал отказаться Лука, хорошо зная, что обязательно пойдет, не сможет устоять перед соблазном хоть краешком глаза заглянуть в новый мир, ничем не похожий на тот, в котором он живет.
— У меня есть другие штаны и новая рубашка, — великодушно предложил Ваня. — Мы с тобой одинакового роста. Я принесу.
И, хотя было мучительно стыдно, Лука согласился надеть чужую одежду. Он любил своих гимназических товарищей, всех этих Борек и Колек, с которыми его так неожиданно разлучило начальство.
В прошлом году все они учились в одном классе. После уроков гимназисты гурьбой
