грудь, зарыдал.
От него ничего нельзя было добиться толком. Но когда наступил серый, неуютный рассвет, люди дознались обо всем, что произошло.
…Ночью домой вернулся Игнатов сын. Мать открыла ему дверь, но он вошел не один: стуча сапогами, ввалилась вслед за ним банда Пятисотского. Светличный слышал, как жена крикнула:
— Что ты, сынок, делаешь?! — и в то же мгновение раздался выстрел.
Один из бандитов спросил строго:
— Зачем, быдло, мать убил?
Светличный выбежал в лавку, больно ударился головой о дверь, отвинтил пробой, зацепился за подкову, прибитую на пороге, едва не упал. На улице, покуривая цигарку, бандит стоял на страже. Мимо него лавочник бросился бежать через шлях на завод. Следом за ним выскочил сын Ленька, крикнул:
— Подождите, папаша! — и выстрелил ему вдогонку.
Приехали полицейские. Игнатиха лежала поперек порога, распухшие пальцы ее вцепились в пол, восковое лицо исказила застывшая гримаса боли.
— Дожились! Дети матерей жизни решают.
— Хоть не плоди их на свет, иродово семя!
— Убить его, подлюку, без суда надоть! — говорил собравшийся у лавки народ.
Леньку поймали в домике, прилепившемся на краю яра, у сторожа костяного склада: он ночевал у его дочки Марии. Сдался парень без драки, положил на стол нагретый телом браунинг, виновато улыбнулся. Его повели на завод. По дороге он часто оборачивался. За ним шла печальная, растрепанная девушка, не подозревавшая, что он убил собственную мать руками, которыми только что горячо ласкал ее. За девушкой вдалеке, на Холодной горе, снежно светились тюремные белые стены. На них-то и смотрел Ленька. Был он в чиновничьей одежде, из рукавов высовывались руки с синими неразборчивыми узорами татуировки. Из-под картуза выбивался веселый шелковый чуб. Убийцу разглядывали внимательно, будто видели впервые. Он слышал, как у высохшего дерева упала Мария, узнав от Кузинчи, что он убил свою мать. Ленька не подымал глаз от земли, вслушиваясь в жизнерадостное чиликанье воробьев, и ждал, что его сейчас начнут бить и забьют до смерти.
На заводе к нему подошел неузнаваемо постаревший Светличный. Отец и сын молча стояли друг против друга. Что думали они? Какие молнии проносились у них в мозгу? Страшно было смотреть на них. Молчание нарушил седоусый городовой, с сочувствием спросил Игната:
— Ну, отец, что мы с ним сделаем?
Обмылок поднял жестокие глаза, налитые кровью:
— Убить его надо, чтобы другим было неповадно.
Ленька внимательно разглядывал шнурки на ботинках. Городовой мигнул ему глазом, окольцованным морщинами:
— Беги, дуррак!
На молодом лице Леньки мелькнула робкая надежда. Он рванулся и, прыгая из стороны в сторону, кинулся бежать. Все закричали:
— Держи, держи!
Городовой не спеша вынул из кобуры тяжелый «Смит-Виссон», прицелился, выстрелил, спокойно сказал:
— Убит при попытке к бегству.
Падая, Ленька повис на колючей проволоке, изо рта малиновой цевкой била кровь, враз побелевшие руки силились оторвать от проволоки тело. Глаза еще были ясны — живые, они пытались охватить сразу весь мир, но… встретились со свинцовым отцовским взглядом и в испуге закрылись. Тело жалобно дернулось, затрепетало и вдруг замерло неподвижно.
— Ленечка, чадо мое единственное, наследничек мой, что же мы наделали с тобой, дурачок! — Обмылок схватился за виски, грузно упал на колени, запричитал: — Как же я недоглядел за тобой, допустил тебя до такой срамоты? Ты ведь моряком хотел стать!
На горизонте, как паруса эскадры, белели тюремные стены. Испуганный убийством, Лукашка с тоской глядел на них, — за тюремными стенами томился его отец.
XXI
Раскрыв хрестоматию, которую по складам читала перед сном, Дарья сняла кофточку и лифик, собираясь ложиться. Со двора в дверь осторожно постучали. Она прислушалась и, по обыкновению своему, не спрашивая, сняла пробой. На пороге, осыпанный мерцающими снежными блестками, собираясь войти и наклонив голову, стоял Степан.
— Не ждала?.. Можно к тебе?
Он вошел в комнату, внеся с собой приятный запах табака и еще чего-то издавна знакомого. Щурясь на свет лампы, присел на скрипнувший под ним стул, взял со стола тетрадь.
— Это кто ж тебя просвещает?
Перелистал несколько страниц, улыбнулся; хорошие слова «Добро», «Любовь», «Хлеб» Дарья писала с большой буквы.
Женщина поспешно накинула на плечи платок, запахнула его на груди.
— Что хоронишься, как от чужого? Будто я не знаю всех родинок у тебя на теле. Я ж твой хозяин.
— Не было у меня хозяина и не будет, сама я себе хозяйка!
Женщина подошла к столу, прикрыла ресницами черные косящие глаза. Сквозь ресницы молча рассматривала на клеенке полустертый рисунок скачущего казака Кузьмы Крючкова.
— Может, вечерять будешь? — спросила она и засуетилась.
— Есть не хочу, а переночую с удовольствием. Скучно мне без тебя. Привычка. Привык, как к куреву.
Дарья промолчала. Только лицо ее зарделось и вдруг будто помолодело. Как ждала она его возвращения в бессонные ночи, сколько дум передумала, сколько слез пролила на подушки! И вот он пришел, все еще желанный, возлюбленный и дорогой. Прислониться бы к его широкой груди, забыть хоть на мгновение все обиды… Но в первый раз в душе ее властно поднялась человеческая гордость, заслонила собой былую любовь. Знала, что Степан только насмеется над ней, и потому молчала, гасила в себе радость.
Откинувшись на спинку стула, Степан разглядывал прежнее свое жилище, жалкую мебель. За время его отсутствия ничто не изменилось в комнате. Та же деревянная кровать с точеными шарами по краям, о которые ночами он тушил окурки, те же ходики с подковой вместо гири. Только нет его фотографии — видно, сняла, чтобы не тревожила душу воспоминаниями, лишь темный след от нее остался на выцветшей стене.
— Ради бога, уйди от греха, Степан! У тебя теперь законная жена есть, — похрустывая суставами пальцев, проговорила Дарья.
Скуратов сбросил полушубок, с силой швырнул его на сундук, но промахнулся, зацепил на подоконнике горшок с геранью. Цветок упал, чахлые стебли его обломились. Степан ноздрями потянул воздух: знакомый запах свежих яблок, только что внесенного со двора промерзшего белья, земли в цветочных горшках.
— Раздевайся… помоги сапоги снять. — Он поймал узкие кисти Дарьиных рук, с силой притянул к себе ее отшатнувшееся, желанное тело. — Понимаешь, проклятущая, околдовала ты меня, на всю жизнь вошла в душу. Маялся я без тебя, скучно без тебя.
Он потянул ее к столу, дунул на лампу, погасил свет, поднял Дарью, легкую, столько раз целованную и битую, на руки, понес на постель. Она забилась в его руках, глухо причитая:
— Не надо, оставь, я кусаться буду, людей позову… Противен ты мне!
— Ну, и зови, все знают, что ты моя полюбовница.
Дарья ударила Степана ногой в живот, дико закричала. Он
