тяжелая пустота одиночества. Многого не хватало в жизни: отца, матери, товарищей. Ванька Аксенов жил с отцом, учился в гимназии, и виделись они редко; Кузинча все время проводил на базарах, ловил там бездомных собак.
«Скорей бы поступить на завод. Войти в настоящую рабочую семью, жить с нею воедино. А когда вырасту — женюсь, и не будет у меня этого одиночества». Так просто представлялась ему будущая жизнь. Мальчик хотел учиться, но он был сын арестанта, ни в одно учебное заведение его не брали. До ареста отец занимался с ним каждый вечер.
Постепенно мысли тускнели, их вытесняли зыбкие, неясные сны — странное состояние между забытьем и действительностью, когда ты еще не спишь, слышишь, как во дворе ветер плещет в натянутом на веревке белье, но ты куда-то проваливаешься, летишь в бездну — и вдруг, очнувшись, радуешься, что под тобой постель и деревянный пол, на котором можно стоять твердо.
Из этого состояния Лукашку вывел легкий стук в дверь. В голове мелькнуло: «Кто бы это мог в такой поздний час?» Лука распахнул дверь. На пороге стояла Дашка, а за ней голубой спиралью врывался в комнату снежок.
— Заходи, что ж ты стоишь, холоду напускаешь!
Женщина робко вошла, полынным веником обмела ноги, знакомым движением заправила под байковый старый платок выбившуюся у виска прядь. Села на стул. В руках она взволнованно крутила карандаш и тетрадку.
— Ну, что скажешь? — радостно улыбнулся ей Лука.
Дашка начала боязливо:
— Лукашка, ты грамотный, а я ни читать, ни писать не умею. Мне научиться хочется, потому — без грамоты я как слепая.
Боясь, что он откажет, покусывая губы, она поспешно добавила:
— Кое-какие буквы я уже знаю, а если ты мне покажешь остальные, то я, может, и научусь… Разве это дело — не знать грамоты рабочему человеку?
У нее даже руки вспотели от волнения, она по-детски вытирала их о старенькую сатиновую юбку. Лука не ждал такой просьбы от Дашки и весь загорелся от ее слов.
— Если ты серьезно надумала и завтра же не бросишь, я согласен. Будем заниматься по вечерам здесь, у меня. Молодец ты, Даша, честное слово! Вот уж никак не ожидал от тебя!
Он всматривался в ее худое лицо и удивлялся: желтизна исчезла, на щеках появился румянец. В черных блестящих волосах запутался залетевший бог знает откуда осенний листок березы. Когда Даша поворачивала свою цыганскую голову, листок дрожал, будто от ветра.
Они решили начать занятия завтра, а сегодня сидели и разговаривали. Лука все ждал, что Даша спросит о Степане. Самому было неловко начинать этот разговор, а она, видимо, не хотела вспоминать о бывшем муже. В комнате не было лампы, а казанок, заменявший печку, освещал только лица. Глаза Даши привыкли к темноте, и она увидела в углу прикрытую веником кучу мусора. С женской сноровкой схватила связанный из полыни веник.
— Завел кучу мусора, замазуля, хотя бы меня позвал, я бы тебе навела здесь порядок. Всюду нужны женский глаз и женские руки.
Даша вынесла из комнаты мусор, подмела, постелила для Лукашки постель, села на стул и, заглядывая мальчику в глаза, как бы разгадывая его мысли, сказала:
— Хороший ты хлопец, Лукашка, только жаль, матери у тебя нет. А мать самый главный наставник в детстве. Сто учителей заменить ее не могут. — Она не хотела говорить, но из сердца само вырвалось: — Как бы я хотела, чтобы у меня был такой же вот пострел!
Лука болезненно сморщился.
— Ты бы хотела, а моя мать меня бросила. — Горькая улыбка скривила его губы.
Несколько минут сидели молча. Из раскаленного казанка веером падали красные лучи. В комнате было жарко. Дарья сбросила на постель платок, встала, потянулась. На ней была сатиновая в мелких цветочках кофта с короткими рукавами. Протягивая Лукашке руку, она сказала:
— Прощай до завтра!
Никогда еще и ни с кем она так тепло не прощалась.
…Из-за далеких гор через засыпанные снегом степи, наливаясь нежной синевой, подкрался зимний вечер. По комнате, волнуясь, из угла в угол ходил Лука, поджидая свою ученицу.
Дашка пришла в шестом часу. На плечи ее сбегали косы. Лукашка знал: коса — девичья краса, женщины не распускают их, а завязывают в тугой узел на затылке. Лука подумал: «Вот странная, распустила волосы, свое девичество вспомнила. Может, ее и на досвитки скоро потянет?»
Еще в дверях Дашка перехватила недоумевающий взгляд Луки. Как бы оправдываясь, она сказала:
— Голову сегодня мыла в отваре любыстка, волосы от него становятся мягче, — и, занеся руку назад, умело, быстро уложила косы бабской короной.
Села к столу, развернула тетрадь, и первый в ее жизни урок начался. Дашка знала все буквы, но связывала их плохо.
Ветер сорвал с крыши лист железа и равномерно бил им о ставни.
Дашка тянула:
— Бог прав-ду ви-дит, да не ско-ро ска-жет!
За стеной в казарме рабочие резались в очко, было слышно, как они кричали и беспричинно ругались.
— Что ты мне про бога даешь читать, разуверилась я в боге… Бог — занятие для неграмотных.
— Неужели ты думаешь, что я верю в бога? — Луке вспомнилась смерть Кучеренко у мартеновской печи. — Эту пословицу Лев Толстой написал, знаменитый граф. Отец говорил: его даже Ленин уважает.
— Ленин?.. А кто такой Ленин?
— Ленин — это такой главный революционер. О нем даже в словаре Павленкова написано.
— Я как-то слышала от твоего отца слово «коммунизм». Что оно обозначает? — спросила Дашка.
— Это… Ну, как бы тебе объяснить? Если у меня двое штанов, а у Кузинчи ни одних, я должен одни отдать ему. Это — когда у всех всего будет поровну.
Слова мальчика оборвал выстрел. Пуля расколола деревянную ставню, зазвенела стеклом и завертелась на столе. Кто-то пробежал мимо окна. Еще два или три выстрела, завывание собак, бешеный лай Жучка… Лука вышел на крыльцо. Куда-то пробежал Степан, размахивая пятизарядным своим ружьем. Было похоже — на завод напали бандиты. И хоть люди здесь жили недружные, опасность сплотила их. Всюду было заметно движение.
Лука с Дашкой побежали в казарму. «Что за чертовщина?» — подумал мальчик, останавливаясь на пороге.
Прислонившись к окрашенной охрой стене, сидел лавочник Игнат Светличный, которого Кузинча прозвал Обмылком, и поддерживал свою лысую голову большими руками. На лице лавочника синие кровоподтеки, глаза по-сумасшедшему вылуплены, штаны разорваны — очевидно, бежал и зацепился за что-то. Никто ничего не понимал. Ванда, одетая в свой пестрый капот, подавала ему воду, роняла из пузырька на пол зеленые капли валерьянки.
Обмылок истерически всплеснул большими руками.
— Ну, какого черта уставились на меня!.. Человека не видели? — Опустил голову на
