шум, виски стиснуло, он стремительно навел ствол «макарова» на третьего человека — плотного, коротконогого, схожего с Людоедом грузчика, с разинутым ртом застывшего посреди площадки. Шатков, будучи опытным стрелком, не удержался и в этот большой черный распах, украшенный золотыми зубами, послал пулю, вторую пулю послал чуть ниже, в стык груди и живота — в «солнечное сплетение», считающееся самым уязвимым и больным местом.
Грузчик неожиданно развернулся, длинными прыжками помчался к темному зеву пещеры, заблажил громкоголосо, моля какого-то своего бога — видать, был с ним знаком, но знакомство не помогло, Шатков догнал его третьей пулей и уложил на площадке.
Прежде чем площадка опустела — на ней не сразу сообразили, где сидит невидимый стрелок, Шатков успел подбить еще одного, неосторожно вылезшего из пещеры с ящиком на спине. Трудолюбивый гражданин был, видать, еще и ответственным — лег на землю вместе с ящиком, так и не отпустив его, не оторвав от боковых деревянных планок рук.
— Ну, сколько сварилось? — спросил сам себя Шатков, хотя прекрасно знал, сколько «сварилось».
Из-за камней противоположной стороны ударил автомат — бил кто-то из охранников, стреляя вслепую по взгорбку, на котором лежал Шатков. Шаткова охранник не видел, пули веером пробили пространство. Одни с чавкающим мокрым звуком вонзились в землю, другие вколотились, будто гвозди, в камни, третьи с противным воем ушли в пространство.
Вреда Шаткову автоматная очередь не принесла — охранник стрелял не прицельно. Несколько пуль в этой очереди были трассирующими, зеленого цвета, Шатков, выдернув из рукояти «макарова» пустую обойму, загнал новую и, сориентировавшись по свечению трассирующий пуль, сделал два выстрела по автоматчику. Автоматная очередь (стрелок только что перезарядил свой «Калашников» и начал стрелять снова) смолкла. Попасть Шатков, конечно, не попал, но припугнуть припугнул — этого пока было достаточно.
Ему показалось, что из пещеры кто-то пытается выскользнуть — он различил неясную, светлой тенью размытую на темном фоне камней фигуру, выстрелил, целясь в едва приметное живое пятно, потом выстрелил еще.
На площадке стало пусто и тихо. Тишина после стрельбы казалась оглушающе полой. Шатков от рези в ушах поморщился.
Но длилась тишина недолго — снова ударила автоматная очередь, и снова веером, рассыпалась цветными светлячками, красными, зелеными и розовыми, и Шатков еще раз выстрелил по автоматчику.
Очередь прервалась, послышалось громкое ругательство — кажется, Шатков попал. Но эта удача ничего, кроме странной болезненной тоски, ему не принесла — захотелось, чтобы все скорее кончилось, захотелось назад, домой, в свое прошлое, в институтскую и прединститутскую пору, в детство, где-то в горле, под кадыком и ниже его, в тепле тела собралась солено-горькая влага, Шатков от нее задохнулся, сполз вниз, прикрываясь каменной шапкой, поглядел назад.
Мулла лежал в прежней позе, он ничего не видел, ничего не слышал.
Сколько сможет продержаться Шатков? Еще минут семь, десять, если повезет — пятнадцать, больше вряд ли — николаевские субчики очень скоро очухаются, возьмут Шаткова в кольцо и полезут на взгорбок. Надо бы поменять место, перелезть на соседние камни, но такая передислокация могла стоить ему жизни. Он вдруг увидел, что в метре от Муллы по камням ползет длинная черная змея, поднял пистолет, чтобы выстрелить в нее, но стрелять не стал — патронов у него оставалось немного.
Змея искала место, куда бы спрятаться. Ее потревожила стрельба, точнее, пули, которые вонзились в каменную щель, где обитала эта страшная живая «веревка». «Почему она черная? В горах не бывает черных змей, черные — только земляные, живут там, где есть угольно-темная жирная земля, много перегноя, в горах же обитают коричнево-серые змеи, охристые, цвета глины, сухого мха и камней…»
Шатков проследил взглядом за змеей. Интересно, куда же та уползет? Змея нырнула в узкую дыру в монолитном теле камня, словно бы специально прорезанную ножом, и там скрылась. Шатков не выдержал, вздохнул с завистью: змее есть, где спрятаться, ему — нет.
С той стороны площадки снова донесся крик — кричал раненый автоматчик. Шатков подтянулся к макушке взгорбка, осторожно выглянул из-за камня — ничего не увидел. Площадка по-прежнему была тускло освещена слабыми электрическими лампами, из проема пещеры никто не показывался, в камнях противоположной стороны не было никакого движения.
— Ну, давай, давай, поругайся еще! — попросил автоматчика Шатков. — Наведи, подай голосок… Гюльчетай, открой личико!
Автоматчик вновь выругался грубым, надтреснутым от боли голосом.
— Ну, Гюльчетай! — Шатков сощурил один глаз и выстрелил на голос.
Автоматчик заорал так, что небо испуганно приподнялось над землей. Шатков не промахнулся, — автоматчик нажал на гашетку «Калашникова» и пустил в небо разноцветную трассирующую струю. Пули косо уходили к облакам, к едва видным, недавно зажегшимся звездам (выстрел Шаткова, видно, опрокинул автоматчика на спину, повредил ему хребет, иначе бы он не палил в небо), делали в черной плоти черные дырки, уносились в пространство, превращались в звезды, от их жаркого сеева невольно делалось веселей, — вот ведь как, звезды эти падали на землю уже где-то за горными кряжами.
Шатков немо шевельнул губами — поблагодарил старого морщинистого инструктора Петракова, обучавшего слушателей специальных курсов стрельбе на звук, вон как пригодились уроки седого, с согнутой спиной капитана, давно отслужившего свой срок, но тем не менее без работы не оставшегося: такие специалисты, даже если у них образование всего два класса, нужны будут всегда.
Про себя инструктор говорил:
— Такие люди, как капитан Петраков, на дороге не валяются.
— Ты прав, дядя Федя, — шепотом, почти неразличимо проговорил Шатков, — с меня бутылка! Как только буду в Москве, — если, конечно, останусь жив, — так сразу с бутылкой и объявлюсь.
Глянул на Муллу, словно бы ожидая, что тот очнется. Надо бы подползти к нему и пощупать пульс. Шатков не выдержал, усмехнулся: телячьи нежности для мертвых — это что-то новое…
Шатков выглянул из-за камня и недоуменно спросил себя: а чего они, собственно, не потушат свет на площадке, видны же ведь, как на ладони! Покачал головой — ошибается он, на площадке никого нет, она пуста, валяются на ней люди в нелепых позах, отдыхают. Им все равно — есть свет или нет…
Если он хочет остаться в живых — самая пора уходить. Склад он накрыл, ряды доблестных мюридов Николаева поредели, с такими потерями он может не успеть до утра перебросить оружие в другое место, утром… в общем, утром начнется новый день и будет новая пища. Манная каша с изюмом, поданная в ночном горшке… Тьфу!
Но уходить было рано, у Николаева все-таки оставалось много людей, — а вдруг он успеет до утра перевезти все, что здесь есть, в какую-нибудь
