может вам кое-что сообщить. Он не уточнил что именно, но, возможно, это стоит выяснить.
– Я пойду к нему, – сказал Лестрэндж.
– Вы знаете Рэтрей-стрит?
– Нет.
Уоннамейкер вышел, позвал мальчика и дал ему несколько указаний; затем Лестрейндж и мальчик отправились в путь.
Лестрейндж вышел из конторы, не сказав слова благодарности своему агенту, даже не простившись с ним; но тот слишком хорошо знал своего клиента, чтобы чувствовать себя обиженным.
Рэтрей-стрит состояла до землетрясения из ряда чистеньких маленьких домиков, и была проникнута морским духом из-за пристани рядом и звука паровой лебедки при погрузке или выгрузке груза – звука, который не прекращается ни ночью, ни днем, так как работа шла и под солнцем, и под шипящими дуговыми лампами. Номер 45 ничем не отличался от других,
Лестрэнджу отворила степенная женщина средних лет, должно-быть, также весьма заурядная, но ему она не показалась заурядной.
– Дома мистер Фонтейн? – спросил он. – Я пришел по поводу объявления.
– Пожалуйте, сэр, – сказала она, приглашая его зайти в маленькую прихожую. – Капитан в постели; он очень болен, но он ожидал, что кто-нибудь зайдет, и может вас принять немного погодя, если вы не против подождать.
– Благодарю, – сказал Лестрэндж, – я могу подождать.
Он ждал восемь лет, – что теперь значили несколько минут? Но ни разу еще за все эти восемь лет он не испытывал такого напряжения, ибо сердце его знало, что именно здесь, в этом заурядном домике, из уст, возможно, мужа этой заурядной женщины он услышит либо то, чего боялся услышать, либо то, на что надеялся.
Это была унылая маленькая комнатка! И такая чистая, как будто никто никогда не пользовался ею. На камине стояла модель корабля, заключенная в стеклянную бутылку; около неё были разложены раковины; на стене висели картины на морские темы, – словом, все то, что, как правило, украшает дом старого моряка.
Из соседней комнаты доносился шорох, доказывавший, что там готовятся к его приему. Отдаленные звуки кранов и лебедок приглушенно доносились через плотно закрытое окно, которое выглядело так, как будто его никогда не открывали. Квадрат солнечного света освещал верхнюю часть дешевой тюлевой занавески и смутно повторял ее рисунок на нижней части стены напротив. Внезапно на окне проснулась муха и принялась жужжать и биться о стекло, и Лестрэнджу вдруг неудержимо захотелось, чтобы пришли за ним.
Человек его темперамента неизбежно должен, даже при самых счастливых обстоятельствах, страдать от столкновения с жизнью; тонкое волокно всегда страдает, когда соприкасается с грубым. Люди, с которыми свела его теперь судьба, были, несомненно, добрые люди. Самое объявление и весь вид посетителя могли бы пояснить им, что не время медлить, – а между тем его заставляли дожидаться, пока оправят постель и уберут склянки с лекарством – как будто он способен был их заметить!
Наконец, дверь отворилась, и женщина сказала:
– Пожалуйте сюда, сэр.
Она провела его в спальню, выходящую в коридор. Комната была опрятной и чистой и имела тот неописуемый вид, который характерен для спальни инвалида.
На кровати, с громоздившимся под одеялом непомерно вздутым животом лежал чернобородый человек. На одеяле были раскинуты большие, деятельные, но бесполезные руки, – руки, жаждущие труда, но лишенные его. Не двигаясь с места, он медленно повернул голову и посмотрел на вновь прибывшего. Это медленное движение было вызвано не слабостью или болезнью, а медленной, бесстрастной натурой человека.
– Вот тот джентльмен, Саймон, – сказала женщина через плечо Лестрэнджа, после чего удалилась, затворив за собой дверь.
– Садитесь на стул, сэр, – сказал капитан, хлопая одной рукой по покрывалу, словно в усталом протесте против собственной беспомощности, – Не имею удовольствия знать ваше имя но хозяйка сказала мне что вы пришли насчет того объявления, которое подвернулось мне третьего дня.
Он взял лежавшую рядом с ним сложенную бумажку и подал ее посетителю. Это был трехлетний «Сиднейский бюллетень».
– Да, – промолвил Лестрэндж, глядя в газету, – это мое объявление.
– Ну-с, – продолжал капитал Фонтейн, – очень странно, что подвернулось оно мне всего лишь третьего дня. Три года к ряду пролежало на дне сундука со всяким хламом, и так бы и лежало до окончания века, когда бы не то, что моя хозяйка принялась перетряхивать сундук, а я вижу газету, да и говорю ей: – Подай-ка ее сюда! – Ведь человек, пролежавший, как я, восемь месяцев в постели с водянкой, готов читать, что попало! Работал я в китоловах сорок битых лет, и последний мой корабль был «Морской конёк». Лет семь с лишним тому назад, одни из моих матросов подобрал одну вещицу на взморье островка, – из тех островков, что разбросаны на восток от Маркизских, сошли мы тогда на берег запастись водой…
– Да, да! – перебил Лестрэндж, – Что же такое вы нашли?
– Хозяйка! – рявкнул капитан голосом, от которого затряслись все стены.
В дверях показалась женщина.
– Достань мне ключи из кармана брюк.
Брюки висели на задней стенке двери, словно дожидаясь, что их сейчас наденут. Женщина достала связку ключей, и он долго возился, пока выбрал один из них. Потом передал его жене и указывал на ящик комода напротив кровати.
Она, очевидно, знала, что ему нужно, так как сейчас же отперла ящик и достала перевязанную бечевкой картонку, которую и вручила ему. Он развязал бечевку в вынул из картонки детский чайный сервиз: чайник, кувшинчик для сливок, шесть маленьких тарелочек; на каждом из этих предметов был нарисован цветочек анютиных глазок.
Это была та картонка, которую Эммелина вечно теряла, и потеряла безвозвратно, в конце-концов.
Лестрэндж закрыл лицо руками. Он знал эти вещицы: Эммелина однажды показала их ему в порыве откровенности. Они пришли к нему с вестью с беспредельного океана, всю ширь которого он тщетно исколесил в поисках, и тайна их появления потрясла и уничтожила его.
Капитан расставил вещицы на развернутой на постели газете и вынул ложечки из папиросной бумаги. Потом пересчитал их, как бы отчитываясь, и также положил на газету.
– Когда вы нашли их? – спросил Лестрэндж, все еще не открывая лица.
– Лет семь с лишним назад, – начал капитан, – пристали мы, чтобы запастись водой, к одному островку к югу от экватора. Среди китоловов он зовется островом Пальмы, – из-за дерева, которое растет у входа в лагуну. Один из матросов нашел эту штуку в шалаше из сахарного тростника, который люди, кстати, разнесли, потехи ради.
– О-о-о! – простонал Лестрэндж. – И никого, – ничего там не было, кроме этой коробочки?
– Люди говорили, что ни слуху, ни духу, и что шалаш, очевидно, заброшен, мне самому недосуг было высаживаться и охотиться за потерпевшими кораблекрушение, я охотился за китами.
– Как велик
