class="p1">– Да, но большинство верит.
– Я верю, – подтвердил Лестрэндж.
С минуту он помолчал.
– Вам хорошо известно, в чем мое горе, и я не стану надоедать вам повторением; но за последнее время на меня нашло странное чувство, – я как бы грежу наяву. Не могу вполне объяснить, но мне представляется, будто я вижу что-то, чего мой разум не в силах истолковать.
– Я не совсем вас понимаю.
– Да и не можете. Мне пятьдесят лет, а к этим годам человек уже успеет испытать все обычные и необычные ощущения, доступные человеческому существу. Но никогда еще мне не приходилось испытывать ничего подобного. Думается, что я вижу так, как может видеть новорожденный младенец, и передо мной стоит нечто, чего я не могу уразуметь. Вижу я это нечто не плотскими своими глазами, а сквозь какое-то окошко в моей душе, с которого сдернули завесу.
– Странно, – проговорил Стэннистрит, которому не слишком нравился этот разговор, поскольку он был простым капитаном шхуны и простым человеком, хотя и достаточно умным и отзывчивым.
– Это нечто – продолжал Лестрэндж, – говорит мне, что опасность угрожает…
Он помолчал немного, затем, к великому облегчению Стэннистрита, продолжал:
– Но вы сочтете меня помешанным! Оставим видения и предчувствия и перейдем к действительности. Вам известно, каким образом я потерял детей; известно, что я надеюсь застать их там, где капитан Фонтейн нашел их следы? Он говорил, что остров необитаем, но не был уверен в том.
– Верно, – сказал Станнистрит, – он говорил только о самом береге.
– Итак, предположите, что на противоположной стороне острова обитали туземцы, которые и взяли этих детей.
– Тогда они выросли бы среди туземцев.
– И стали бы дикарями?
– Да. Но полинезийцев в сущности нельзя назвать дикарями; они вполне порядочные малые. Я довольно долго околачивался среди них. Большинство теперь цивилизованы. Разумеется, не все; но все же, если бы даже предположить, что детей увели «дикари», как вы их называете…
У Лестрэнджа перехватило горло: именно это и было у него на уме, хотя он не решался высказаться.
– Ну?
– Ну, с ними обращались бы хорошо.
– И воспитали бы, как дикарей?
– Надо полагать.
Лестрэндж вздохнул.
– Послушайте-ка, – сказал капитан – можно говорить все, что угодно, но даю вам слово, что напрасно мы, цивилизованные люди, так задираем нос перед дикарями и тратим на них зря столько жалости.
– Как так?
– Что надо человеку, – ведь только быть счастливым?
– Положим, что так.
– А кто счастливее голого дикаря в теплом климате? О, этого счастья хоть отбавляй. Он в высокой степени джентльмен, он обладает совершенным здоровьем; живет жизнью человека, рожденного, чтобы жить лицом к лицу с природой. Солнце светит ему не сквозь конторское окно, и луна – не сквозь дым фабричных труб. Он счастлив; но скажите мне, где он? Белые его вытеснили; можно еще найти его на двух, трех островах, – так, кое-какие крохи.
– Предположим, – сказал Лестрэндж, – что эти дети выросли лицом к лицу с природой…
– Ну?
– Жили свободной жизнью…
– Ну?
– Просыпались под звездами… – он говорил с остановившимися глазами, как бы созерцая что-то очень далекое, – ложились вместе с солнцем, вечно купаясь в этом чистом воздухе, обвевающем нас теперь. Предположим, что оно так… Не было ли бы жестокостью вернуть их к так называемой цивилизации?
– По-моему, да! – сказал Станнистрит.
Лестрэндж промолчал, продолжая шагать по палубе, с понуренной головой и заложенными за спину руками.
Однажды на закате Станнистрит сказал:
– Мы теперь находимся за двести сорок миль от острова, считая с полуденного расчета. Даже и при теперешнем ветре мы делаем по десяти узлов, и должны быть на месте завтра в это время дня, даже раньше того, если ветер посвежеет.
– Я очень встревожен, – сказал Лестрэндж.
Он спустился в каюту, а моряк тряхнул головой и, прислонившись к перилам, стал смотреть на великолепный закат, суливший опытному глазу прекрасную погоду.
Поутру ветер слегка упал, по в течение всей ночи он дружно дул не переставая, и «Раратонга» много миль прошла за это время. Около одиннадцати часов ветер начал спадать и превратился в легчайшее дуновение, едва достаточное, чтобы наполнить паруса и поддерживать бурлящий сзади след. Внезапно Стэннистрит, разговаривавший в это время с Лестрэнджем, взлез на выблинки бизань-мачты и заслонил глаза рукой.
– Что такое? – спросил Лестрэндж.
– Лодка. Передайте мне, пожалуйста, бинокль.
Он навел бинокль и долгое время смотрел, не говоря ни слова.
– Это маленькая лодочка, плывущая по течению, без людей. Нет, погодите! Что-то белеется внутри, но не разберу – что. Эй, там! – обратился он к рулевому, – держи слегка к штирборту – Он спустился на палубу.
– Мы идем прямо на нее.
– А есть в ней кто-нибудь? – спросил Лестрэндж.
– Невозможно рассмотреть, но я спущу вельбот и приведу ее.
Он приказал приготовить вельбот и посадить в него людей.
По мере приближения, удалось разобрать, что в уносимой течением лодке, похожей на судовую шлюпку, находилось что-то, но что именно нельзя было рассмотреть.
Достаточно приблизившись, Стэннистрит остановил шхуну, замершую на месте с трепещущими парусами. Сам он сел на носу вельбота, Лестрэндж на корме. Спустили вельбот и налегли на весла.
Маленькая шлюпка являла печальный вид, плывя по воле воли. Она казалась не крупнее скорлупы грецкого ореха. Через тридцать взмахов весел нос вельбота коснулся ее кормы. Стэннистрит ухватился за борт.
На дне шлюпки лежала девушка, совсем нагая, за исключением юбочки из пестрой материи. Одна из ее рук обвивала шею другой фигуры, наполовину скрытой ее телом, другая прижимала отчасти к себе, отчасти к своему соседу, тело маленького ребенка. Очевидно, это были туземцы, потерпевшие крушение или потерявшиеся по какой-то случайности с какой-то межостровной шхуны. Груди их спокойно поднимались и опускались, а в руке девушки была стиснута древесная ветка, с единственной засохшей ягодой.
– Они мертвы? – спросил Лестрэндж, угадавший, что в шлюпке находятся люди, и старавшийся заглянуть в нее, стоя на корме.
– Нет! – сказал Стэннистрит. – они спят.
