полного доверия между ними давно уже не чувствовалось. Алтынджемал с первых лет раскусила муженька, и она вовсе не считала себя такой забитой овечкой, какой представлялась, вероятно, Окузу. До своего раннего замужества, — а выдали ее, как часто водилось в той среде, в шестнадцать лет, вовсе не спрашивая о согласии, — до замужества она училась в школе и читала книжки. В семье пришлось выполнять обряды и обязанности покорной жены, молчать при мужчинах. И мало ли там еще чего предписывают обычаи! Муж тем временем выступал на собраниях, кричал о раскрепощении женщин и искоренении вредных пережитков феодализма.
Так складывалась ее жизнь. На родственников она надежды не питала, сейчас братья ее находились на фронте, а родители сами еле перебивались. Со свекровью, Окузовой матерью, Алтынджемал ладила, но ее давно забрал к себе младший сын. Свекровь редко здесь показывалась, да у нее и у самой, слышно, положение незавидное. И как-то так совпало, она сама случайно как раз в эти дни наведалась к старшему сыну.
Материнская просьба
Байрамгуль-эдже наведалась к сыну Окузу. Здесь не до нее было, не очень-то старуху ждали, и вообще редко вспоминали о ней.
— Милый сыночек, слава богу, ты жив и весел, в полном благополучии! Милая невестка, дочка моя, как-то вы живете-поживаете со своими детками? Все ли в добром здоровье?
С такими словами ступила Байрамгуль-эдже на порог сыновнего дома, скинула калоши и хотела была подняться, как положено матери, но помедлила у дверей, дальше шагнуть не посмела. Тут и опустилась на кошму.
Плохо выглядела мать. Белый платок так замызган был, что уже утратил свой первоначальный цвет, вся одежда — ветхая, под стать самой старой измученной женщине. Глаза на морщинистом лице давно потускнели и лишились живого блеска. Но она не жаловалась на судьбу и верно считала себя по-своему счастливой. Сыновей женила, дочерей пристроила по-хорошему, — чего ей еще желать! Живи да радуйся внучатам. Только вот беда — война свалилась на голову народа. Не обошла война и горемычную Байрамгуль-эдже. Молодых подчистую отправили всех на фронт, ее Ораз ушел туда вместе с другими сельчанами, а она осталась за хозяйку, с его детьми.
Сыновья не ладили между собой, слишком разные они люди. Младший совсем не походил на Окуза, его не назовешь добытчиком и ловкачом, наоборот, любой может притеснить и обидеть Ораза, и он скорей свое отдаст, чем позарится на чужое. На этом братья поссорились, еще когда Ораз собирался жениться. Он отделился, переехал в другой колхоз. Пятерых детей имел, мать взял к себе, и теперь вот на войне, да и слуху об Оразе нет уже с полгода. Уезжая из дома, он наказывал матери строго-настрого: к брату за помощью не обращаться. В случае крайней нужды, пусть у колхоза просит, а не у сына. Но мать есть мать. Детям Ораза очень трудно, за их судьбу ей боязно стало: переживут ли они нынешнюю зиму? Какой грех в том, если спросит, что посоветует старший сын? Мать все же чувствовала себя виноватой: ведь обещала не ступать на порог его дома. Потому она и не осмеливалась сейчас шагнуть лишнего шага. Окуз, кажется, ей совсем не обрадовался. Он полулежал на ковре, когда она вошла, не изменил положения, увидев ее.
— Хм, оказывается, мать жива-здорова? — промычал он, затем подобрал удобней подушку под локоть и потянулся к пиале, стал не спеша допивать свой чай.
Алтынджемал радостно всполошилась, вскочила с ковра, подбежала к свекрови и, сверкая глазами, встала перед нею. Байрамгуль, по обычаю, положила ей на плечи ладони в знак приветствия и, взяв за руки невестку, потянула ее за собой в передний угол. Тем временем сын допил чай, еще потянулся, крякнул и, поднявшись с ковра, начал одеваться, похоже, в дорогу.
— Куда собираешься, дитя мое? — спросила мать.
— В город, — отвечал Окуз.
— Когда воротишься?
— Не знаю. Нескоро.
Невестке хотелось вмешаться, шепнуть свекрови, что у ее сына в городе есть другой дом, но она не посмела. И без того насупленное лицо Окуза и тяжелый взгляд его свидетельствовали о дурном расположении духа. Мать ничего этого не примечала, заторопилась сказать о цели своего появления здесь. Она перед тем еще порылась в складках своего платья, извлекла из кармана белую тряпицу, какой-то узелок, где у нее завернуты были два-три кусочка сахару.
— Вот я тебе захватила, возьми, Окузджан, чтоб твой рот стал сладким! — Намереваясь передать сахар, мать потянулась с узелком к сыну, но тот отвернулся и брезгливо махнул рукой:
— Дети придут, им отдашь… Пора бы знать — я ведь не терплю сладкого. Понятно?
— Ну и ладно, так и быть, дитя мое. Так и скажи! — согласилась старуха. — Ты надолго отлучаешься, так знай: ребятишки Оразджана худо живут. Есть нечего, саксаула не на чем привезти. Шла сказать тебе про ребятишек Оразджана, а у тебя срочная работа.
— Ах, мать, мать! — перебил Окуз. — Несмышленая, бестолковая ты, хуже малого ребенка. Совсем не соображаешь, какая жизнь сейчас! Каждый сам еле сводит концы с концами, а еще, по-твоему, я должен других кормить!..
Мать в изумлении отпрянула назад и долгим остановившимся взглядом посмотрела сыну в лицо. «Несмышленая» старая женщина еще продолжала говорить, но уже не надеялась на помощь, а словно прося прощения за слова, какими она обидела родного сына. Она сказала:
— Ну и ладно! Слава богу, хоть у тебя есть в доме достаток!.. И то я довольна
— «У тебя есть!»… Все теперь на мне помешались, — заворчал с негодованием Окуз и даже новую каракулевую шапку бросил в сердцах под ноги. — Все теперь — по мою душу!.. Так сведите меня самого на базар, может, кто купит. Ей богу, этот мир совсем разума лишился: все вдруг осиротели и каждому сироте я обязан брюхо салом смазывать… Со всех сторон требуют! Требуйте с колхоза!
— Колхоз помогает, да ведь на нас не напасешься. Война, — продолжала мать. — Маленьким наготу прикрыть нечем, а зима, видишь, какая лютая! Я не о себе!.. Пусть огнем сгорит мое сердце, пусть прахом рассыплется твоя мать, Окузджан, — я не за себя, а за маленьких прошу. И чтоб Оразджана не опозорить перед людьми. А ведь он там, кровный мой, собою жертвует и писем не пишет…
Присев снова на ковер, сын слушал причитания матери, потом молча встал и шагнул в угол, где висела одежда. Снял пиджак с вешалки и, сунув руку в нагрудный карман, извлек оттуда толстую пачку денег. Это были одинаковые пятидесятирублевки. Он уравнял края бумажек и аккуратно положил пачку в другой карман. Жена и
