Константин встаёт. Константин идёт дальше.
Что-то горячее стекает по подбородку, щекочет шею. Это уже не слёзы. Это кровь. Кажется, сведённое горло уже не способно даже сглотнуть. И Константин опасается сбивать жалкие остатки дыхания на то, чтобы сплюнуть её.
— Это ничего, радость моя, это ерунда, — хрипящим шелестом вместо голоса убеждает он Анну. — Мы дойдём, конечно же дойдём. Я тебя не оставлю, никогда, никогда больше не оставлю, ни за что на свете. Ты не беспокойся обо мне, ты просто дыши, ладно? Дыши…
Когда спуск наконец-таки прекращается, и дорога выводит в долину, земли уже начинают касаться первые серые сумерки. А следом за ними приходит и нарастающая паника: пока дорога вела вниз, у Константина не возникало вопросов о направлении. Но теперь, в долине, он не знает, куда идти дальше, не может узнать окружающий лес, не может вспомнить. Он готов вновь кричать и выть от отчаянья, но это ничем не поможет.
Он берёт левее. Наугад. Пытается считать шаги, чтобы в случае чего повернуть назад и не заблудиться окончательно. Но что-то постоянно отвлекает его. То и дело сбивает со счёта. Кажется, кто-то зовёт его… по имени?.. Константин переводит взгляд на Анну, напряжённо вглядывается в её осунувшееся посеревшее лицо, смотрит на выступающие скулы, на чуть заострившийся нос, на закрытые глаза, на почти белые губы… Нет, они не двигаются. Анна молчит. Но кто тогда зовёт его? Вот, кажется, снова…
И лишь когда на плече его стискивается рука, Константин поднимает воспалённые глаза, натыкаясь на полный тревоги и горечи взгляд.
— Катасах… — надломленным шёпотом выдыхает он.
— Мальчик мой, как же это…
Катасах торопливо отрывает клок от своей туники, обливает водой из плетёной фляги и тянется смочить ему пересохшие губы, но Константин лишь мотает головой, отстраняясь:
— Ей. Пожалуйста. Сначала ей.
Катасах осторожно обтирает лицо Анны, напряжённо вглядывается, беззвучно шевелит губами и беспокойно хмурится, всё явственней мрачнея.
— Как давно это случилось? Как давно она… без сознания?
— С полудня, — отзывается Константин, вновь принимаясь переставлять ноги. После едва ли полуминутной остановки это оказывается вдвое тяжелее.
— Давай я помогу! — мигом вскидывается Катасах.
— Нельзя, — Константин одними глазами указывает на торчащий из плеча Анны обломок, обмотанный густо-алой тряпицей. — Нельзя тревожить. Нельзя, если идти ещё далеко. Я не знаю, куда. Скажи. Пожалуйста. Я смогу, я справлюсь, только скажи куда…
— Конечно справишься, мой мальчик, — уголки рта целителя горестно вздрагивают, но голос делается твёрд и спокоен. — Это не та дорога, она ведёт на пустоши. Возьми правее.
— Веди. Скорее. Прошу, только скорее. Я могу идти быстрее. Я могу.
— Я поведу, — Катасах кладёт влажную тряпицу Анне на лицо, прикрывая нос. — Ей нельзя терять лишнюю влагу. Идём, идём. Осталось недалеко. Там обязательно помогут. Я покажу дорогу, ты можешь не волноваться.
Рука вновь ложится ему на плечо, легонько подталкивает, ведёт, всякий раз помогая выбрать нужную тропу в лабиринте развилок.
Кажется, Катасах говорит что-то ещё. Константин почти не слышит, не может вникнуть. Он слышит лишь то, что сердце Анны стучит очень редко. Кошмарно редко. Едва вздрагивает, цепляясь за жизнь.
Когда впереди показывается деревня, становится уже совсем темно. Вдоль тропы то и дело мелькают какие-то нечёткие фигуры, молчаливо провожая их немигающими взглядами.
В какое-то мгновение Константин теряет Катасаха из виду. Но это уже не страшно: он видит хижину. Он узнаёт это место. Дом хранительницы мудрости. Деревня Призрачных теней.
У входа в хижину скалится огромный белый леволан, угрожающе заступая Константину дорогу. Вернее — попытавшись заступить. Потому что Константин даже не смотрит в его сторону, уверенно проходя мимо, и заставляя зверя лишь озадаченно клацнуть зубами.
— Ей нужна помощь! Она ранена!
Как много сил уходит на то, чтобы заставить задыхающийся хрип звучать громче… Ещё больше — чтобы справиться с последовавшим за этим приступом удушающего кашля.
Смазанное движение, тонкий свист рассекаемого воздуха, холодная вспышка металла.
Константин успевает заметить лишь чёрные, неживые глаза, лишь жутко перекошенный рот с обнажёнными зубами. И острый росчерк серпа, метнувшегося к его горлу…
И даже не пытается вскинуть руку. Лишь чуть поворачивается плечом, закрывая собой Анну.
Секунда, другая. Удара не следует. Осторожно скосив глаза, Константин по-прежнему видит занесённый серп в дрожащей от бешенства руке. И — руку Катасаха, накрепко перехватившую запястье разъярённой Мев.
— Пусти! — угрожающе рычит она. — Он не должен жить!
— Не надо, Мев, пожалуйста, не надо… — мягко уговаривает Катасах.
— Сейчас! Пока его зубы сломались, пока он не успел отрастить новые! Сейчас!
— Не надо, прошу тебя, — Катасах упрямо не выпускает её руку. — Ты же всё можешь. Ты можешь не делать. Не делай, пожалуйста. Не надо, Мев.
Ведьма пытается вырваться. А, не преуспев в этом, вскидывает на Катасаха чёрные бездны глаз и пронзительно кричит. Кричит так, что Константин непроизвольно вжимает голову в плечи и отворачивается, заслоняя Анну от острого и колючего ветра, невесть откуда взявшегося в закрытой хижине. Невидимые ледяные осколки режут кожу, соскабливают и превращают в сыпучую труху всё, к чему прикасаются.
— Ты всё, что у меня есть, Мев. Просто доверься, пожалуйста. Просто доверься мне, — не прекращает говорить Катасах.
Константин поворачивает голову, скашивает взгляд, не вполне понимая, но ощущая всем нутром, до самых кончиков волосков, вставших дыбом на загривке: происходит что-то жуткое. Мев дико воет и бьётся в руках Катасаха. Невидимые осколки горстями колючего злого песка бьют по нему, будто истачивая тело, срывая лоскуты призрачной плоти, обнажая обгоревшие кости.
— Ты обязательно поймёшь, Мев. Служение жизни для тебя всегда было важнее самой себя. Такой я тебя и полюбил.
Стены хижины дрожат и крошатся. Кто-то проносится мимо Константина — кажется, тот островитянин, которого он однажды уже видел в хижине Мев, наблюдая за Анной. С выпученными от ужаса глазами он выскакивает прочь, даже не оглядываясь.
Катасах прикрывает торчащие острые кости свободной рукой, притягивает к себе воющую Мев: страшную, чёрную, неживую. Колючий ветер сдувает плоть с его черепа, а он всё шепчет, не переставая:
— Радость моя, пожалуйста. Не нужно. Просто доверься мне, доверься, — он целует её одними зубами, трётся о щёку тем, что когда-то было его носом.
Серп с грохотом падает на землю, звякнув о деревянный настил.
Будто опомнившись, Мев хватает Катасаха обеими руками, недоумённо, почти беспомощно смотрит в его тронутое тлением лицо.
