– Лисица рыжая, - сказала она спутнику, – черт принес.
Слов я, разумеется, не слышала, но прочла их по губам без усилий. «Молодец, Гелюшка, перфектно учишься. Но «жужу» все-таки при первой возможности в ухо засунь».
Музыкантов определили в межоконный проем на некое подобие сцены. Дирижировал ими знакомый мне господин Бархатов, поездной попутчик. Экая стремительная карьера. Супруги его пока видно не было. Хозяева также не показывались, любым приличиям вопреки. Еще сочла я странным, что среди гостей не было представителей нетитульных рас. Ну хорошо, положим здесь нет купцов-неклюдов, но гнумы-то быть должны.
– Григорий Ильич, – подошел к нам господин Чиков, - наконец-то изволили лик нам свой начальственный явить. Я уж, грешным делом,испугался голодным нынче остаться. Барин велел без вас угощения не начинать.
Волков поклонился сперва даме поверенного, русоволосой и пышнотелой.
– Оплошал, Сергей Павлович, не предполагал даже своего особенного положения.
– Супруга моя, – сообщил Чиков, – Елена Николаевна, чиновничья дама, директриса нашей сиротской богадельни.
Сохранить приветливо-равнодушное выражение лица мне удалось лишь представив, как мозг чиновничьей дамы забрызгивает ее жемчужную диадему.
– Евангелина Ρомановна Попович, - ответил Волков лучезарно, - моя невеста.
Оказавшись в перекрестье злобных взглядов, я томно протянула:
– Ах, Грегори…, - и поправила локон, чтоб продемонстрировать сапфир на пальце.
Отчего ярилась Чикова, было более менее понятно, женская ревность, Εлена Николаевна наверняка на всех девиц так зыркает, а вот злоба ее мужа удивляла.
– Не будем более таиться, - жених поцеловал мне перчатку, - нашу чистую любовь от мира скрывать. У меня ведь, Сергей Павлович, едва сердце из груди не выскочило, когда Еву мою в поезде увидал. А она…
– Едва чувств не лишилась! – Поцелуи дошли до локтя и я выдрала руку, чтоб прижать ее к груди.
Толпящийся подле нас народ внимал легенде с восторгом, нравятся народу нашему любовные истории, отклик в душах находят. Чиков поглядывающий через плечо, перебил громко:
– А вот и Гаврила Степанович, величество наше драгоценное!
Злонамеренное устное оскорбление императорского сана фраппировало только меня. Когда Бобруйский шел через залу, прочие гости расступались и кланялись. Купец действительно отыгрывал величайшую особу. Его свита на шаг отставала, даже супруга. Как же она подурнела с момента фотографирования у Ливончика! На карточке была изображена молодая красавица, сейчас же по бальному паркету брела исхудавшая до прозрачности тень женщины. Плохо подогнанное платье, дорогое и модное, висело на ней беспомощными складками, блеклые волосы, причесанные и украшенные эгреткой с массивным камнем, казались седыми. А глаза! В них не было ничего, ни блеска, ни мысли, ни жизни. Мария Гавриловна, напротив, не изменилась нисколько. Плотная некрасивая девица, всем своим видом выражающая равнодушие и смирение. Третьей же спутницей Гаврилы Степановича оказалась актерка Дульсинея, жена Бархатова. Ее карьера, судя по всему,также пошла в гору,только по другому, если можно так выразиться, департаменту. Платье ее видела я две недели назад в витрине модного мокошьградского салона, розовый жемчуг с алмазной крошкой по подолу, жемчужный же пояс, розетки с бриллиантами, драгоценная канитель, накидка-болеро из страусиных перьев закрепленная на одном плече.
Когда хозяин приблизился на приличное расстояние, Волков с достоинством поклонился.
– Гришенька! – Бобруйский обнял его по–свойски. – Тебя только дожидаемся, голубь наш сизокрылый.
Слуги, упредившие купца о прибытии Григория Ивановича,и про невесту донести не забыли, потому что вторичных объятий удостоилась уже я:
– Евушка, доченька, рад знакомству. Надеюсь, Крыжовень тебе родным домом станет.
В прикосновениях Бобруйский себя не сдерживал, прошелся лапищами по спине, задержался на том, что пониже, сминая турнюр, проверил упругость, оcтался, кажется, доволен, уж больно горячо засопел.
Я пролепетала:
– Ах, вашество, какая честь, – и, неловко повернувшись, попала коленом именно туда, куда следует целить господам, покушающимся на филейную часть надежды столичного сыска.
Извинилась, всхлипнула, переждала, пока пострадавший утрет слезы,и исполнила реверанс. Грегори меня отрекомендовал, раскланялcя с дамами, поцеловал ручки Нинель феофановны и Марии Гавриловны, проигнорировав, впрочем, Дульсинею.
Бальный балаган продолжался. Некий ряженый господин громыхнул посохом о паркет и пригласил к столу. Бобруйский завладел моей рукой:
– Откушаем, детки, чем бог послал.
Мы с ним оказались впереди процессии и вошли в обеденную залу первыми.
Хозяйское место, куда меня влекли, было в центре стоящих буквою «П» столов. Подумав, что придется теперь отбиваться от страстных атак, я тяжко вздохнула, но покорно села, куда указали. Простоту обращения в обществе мог себе позволять лишь хозяин, прочие чопорно рассаживались соответсвенно разложенных среди сервировки карточек. На моей стояло «Дуська»,и ее немедленно выхватил слуга, одновременно отодвигая стул Бобруйского.
Есть хотелось до обморока, но было никак нельзя, барышням этого не полагается. Гаврила Степанович себя не ограничивал, ему-то что. Исполняющий обязанности столоначальника господин Чиков произнес тост, все выпили за возвращение крыжовеньского величества. Нинель Феофановна сидела по другую руку от мужа и смотрела в тарелку, будто на фарфоре сейчас как раз фильму показывали. Мария Гавриловна, оказавшаяся, разумеется, подле Волкова, бросала на мачеху тревожные взгляды. Сергей Павлович тостовал без пауз, мы выпили за процветание, за любовь, за здоровье, за нового пристава, за его красавицу невесту. Здесь пришлось встать и пригубить шампанского. С дальнего конца стола кто-то нетрезво потребовал поцелуя. Григорий Ильич поднялся, чтоб требование исполнить, но Бобруйский захохотал:
– Неча тут сиропить, в соблазн достойное купечество вводить.
Я пожевала капустный лист и сочла внедрение успешным. Господин Бобруйский относился к тому отвратительному типу посконных мизогинистов, которые женщину в принципе за человека не считают, посему разговоров со мною не заводил. Ну сидит рядом девица,и пусть сидит, и прочь уходить чтоб не смела. Она же только для демонстрации власти нужна, сизокрылому голубю Гришеньке показать, кто в городе хозяин. Нет, по коленке меня, разумеется, мазнули лапой ненароком, но без аффектации, навроде комнатную собачку приласкали между делом. Я даже протеста заявить не успела.
Внесли вторую перемену, горячее. Гаврила Степанович накидывался как перед казнью, пил не дожидаясь тоста, ломал руками запеченную птицу, неприлично чавкал.
«До танцев допросить его надобно, - подумала я, - после он уже вовсе вне кондиции будет».
И под прикрытием крахмальной салфетки извлекла из футлярчика «жужу».
