1890 г., Санкт-Петербург Тридцать первого груденя чародейский приказ работал в обычном своем режиме. Эльдар Давидович полюбовался стопкой закрытых дел:
— Хорошо год закончили, Гелюшка, начальство нас всенепременно хвалить будет.
— Это самое начальство скоро возвращаться собирается? — спросила Попович с грустью. — А то засели на своем Руяне, даже весточки никакой не прислали.
— Не больше твоего знаю, — сказал Мамаев с хитрецой, отчего собеседнице стало понятно, что весточки у него имелись. — Скоро.
Он отодвинулся вместе с креслом и, поднявшись, подошел к окну:
— Новогодье… Славный какой праздник. К Бобыниным встречать пойдешь?
— Конечно. Не хватало еще Серафиму гиенам этим на растерзание бросить.
— Так уж гиенам?
— Вот объясни мне, Мамаев, Наталья Наумовна — гадкая лживая особа, отчего Серафима разобраться с нею по-простому не желает, отчего лебезит и заискивает?
— По-родственному. Институт семьи в нашем с тобой, Евангелина, отечестве на всепрощении и взаимной поддержке строится, и рушить его не смей.
— Взаимной! — Геля подняла вверх пальчик. — Здесь же у нас поддержка в одну сторону происходит.
Что на это ответить, чародей не знал, посему пожал плечами и отвернулся к окну.
— Неспокойно у меня на сердце, — Попович тоже подошла и уперлась локтями в высокий подоконник.
— Кончится все скоро, — утешил девушку Эльдар. — Выкурим наших ос навских, сызнова в рутину погрузимся. Вот Семен с Иваном вернутся…
— Ты ничего не боишься?
— Кроме того, чтоб чей-нибудь не тот сиятельный хвост прижать? Ничего. Эх, не потеряй я Бобынина столь нелепым образом, сейчас ниточка как раз до самых верхов меня привела. Теперь вместе придется навалиться.
— В силах своих уверен?
— Конечно, букашечка, ты себе немножко наших с ребятами сил не представляешь!
— Перфектно! — Геля оттолкнулась от подоконника. — И ты, и Семен, и Серафима, вы все только на свое чародейство рассчитываете. Кто супротив нас может? Эта дурища каждую ночь пить себя навье позволяет, ей, дурище, не жалко! Ты арканы по пятьсот раз на дню раскладываешь, чтоб половчее их в бою доставать. Чем там Крестовский с Зориным занимаются, я даже представить не берусь.
— Обида тебя гложет, — грустно сказал Мамаев. — Потому что сама не чародейка и в наших…
— Это не обида! — Геля топнула ногой. — И не завидно мне нисколечко, мне бы просто дела распутывать, преступников арестовывать довольно было бы.
— Ну так и шла бы в разбойный приказ служить.
— Может, и пойду! Не об этом сейчас. Глаза вам ваша сила застит, слишком вы на нее полагаетесь.
— Не только на нее, еще на сбор информации.
— Знаю я, у кого ты ее собираешь, — Геля многозначительно постучала себя по кончику носа, — каждое утро мускус источаешь, круги вон под глазами от недосыпа.
— Самое время, букашечка, вспомнить, что ты барышня, — строго сказал Мамаев.
— А давай лучше забудем, давай только сыскную мою ипостась в расчет принимать. Кому ты по ночам огонь свой пить позволяешь? Информатору? Тебе тоже не жалко?
— В отличие от нашей с тобою подруги я благотворительностью не занимаюсь, отдачу получаю сполна. — Эльдар смущенно хмыкнул, осознав двусмысленность фразы. — Все, что от тебя требуется, компанию барышне Абызовой составлять в ее с князем многофигурном флирте. Прочее оставь тем, кто под это дело заточен.
— Я Юлию Францевичу вас сдам, — вдруг сказала Геля. — Сей же час в тайный приказ отправлюсь да про все доложу: и про гнезда осиные, и про князя, которым навы управляют, и про возможность перемены тел.
— Думаешь, он про это не знает? — Мамаев посмотрел на девушку с жалостью. — Сколько сотен лет уже бок о бок с Навью живем, и воюем, и миримся, и даже посольство их государево принимаем, а всесильный канцлер не у дел?
Он вернулся к своему столу и сел, будто приступая к работе с документами.
— Просто его высокопревосходительство на что-то может закрыть глаза, а на другое не желает. Это конкретное гнездо он нам на разорение отдал. Справимся — молодцы, нет — нас не жалко. Думаешь, это случайность, что именно нас на Руян с заданием отправили?
— А как же миллионщик Абызов и его супротив империи заговор?
— Понимаешь, букашечка, хорошая интрига, она как капустный кочан: пока до кочерыжки доберешься, с десяток листов снять придется, и листы-то тоже ничего, есть можно, особенно квашеные, но самое вкусное — именно кочерыжка.
— И что же в самой середине кроется? Серафима?
— Она, конечно, листик лакомый. Великую чародейку Берендия получила, ее как раз разменной пешкой никто ставить не собирается.
— Так отчего ее в самое гнездо отправили?
— Переверни ситуацию. Это не ее отправили, а гнездо разоряют, потому что они на государеву сновидицу покусились. Зачем она навам понадобилась, вопрос отдельный. Уверен, барышня Абызова с нами всеми своими знаниями не делится, хоть и эффектно ворохом секретных сведений нас снабдила.
— Нашел интриганку.
— Не я, Геля, к сожалению, не я… — Мамаев вздохнул, но быстро вернул лицу обычное веселое выражение. — Своя у Серафимы Карповны игра, она в лепешку расшибется, но няньку свою от лихих людишек спасет, а после… Я бы мог сказать, что после полюбуюсь, как дело обернется, но опасаюсь, что сам где-то в центре бури в результате окажусь.
— Не желает нянька спасения, — сказала Геля смущенно. — Я нынче утром у церкви ее подкараулила, да и спросила прямо.
— А она?
— Любит она его и оставлять не желает.
— Кого?
— Старого пана, Савицкого этого, Сигизмунд который, леший его дери, Кшиштович. Пользует его, лечит в меру сил, смерть отгоняет. Желаю, говорит, покоя, чтоб оставили их без внимания и позволили из столицы уехать. Я ей: «Серафима страдает в разлуке». А она: «Пострадает да бросит, не до меня ей будет, барышне Абызовой новая жизнь открывается».
