Анна отлично помнила эти первые годы. Платки-штаны-юбки в известке и щепках, цементная пыль на зубах по время причащения. Анна там и тогда жила – в цементе, запахе ремонтируемой канализации и тяжеловатом кадильном дыме. До конца семидесятых в обоих храмах были бойлерные, что, в общем, для подворья было хорошо. Если добиться разрешения городских властей, будет свой центр отопления. Разрешения добиться было почти невозможно, однако не для настоятеля. Он был в той же мере нагл, что и целомудрен. Отец Феодор до зимы этот вопрос решил. На Покров отслужили молебен и дали тепло. И почти тут же стали строить в нижнем храме баптистерий.
Самым неприятным в отце Феодоре был голос. Голос голодного тощего мартовского кота, с протяжными женственными гласными, с возникающим вдруг в середине фразы бормотанием. Мне всегда казалось, что кот, как и положено, рыжий. Так говорят люди с раз и навсегда посаженными голосовыми связками. Отец Феодор точно страдал ангинами, и часто. Однако на этот голос возникала однозначная реакция: поднять глаза к небу или упереть их в золотистый отеческий лоб под скуфьей – разумеется, в лоб отца Феодора.
– Гипнотизер! – пожал плечами Сема, когда сказала ему, что собираюсь к отцу Феодору на беседу. И больше ничего не добавил. Не хотел разочаровывать.
Оценила Семину тактичность. Однако подумала: вряд ли в семинарии преподают НЛП. Но ведь НЛП – такая странная вещь, что могут и преподавать. И потом, меня невозможно в чем-либо убедить. Тупица ведь. Даже если убедить, это обойдется дорого. Очень дорого.
На литургию опоздала, пришла к херувимской. Так что надежда на исповедь перед литургией ушла, но осталась надежда на беседу после. Как оказалось, в этот день, будний, отец Феодор исповедовал только причастников. Так что мне ничего и не светило. После литургии, поцеловав крест, смирилась было и захотела поехать на Арбат. Отца Феодора видно не было. Однако возле аналоя в левом приделе собрался внушительный и очень разнообразный кружок.
В майке до колен, с надписью «Калифорния», и в двух индийских юбках никак не выглядела. Ни своя, ни чужая. «Никак» чувствовала сильно и переживала. Как потом оказалось, отец Феодор предпочитает определенный тип женщин-мирянок для беседы: ярких, высоких, здоровых и, с его точки зрения, благообразных. Ко мне все это никакого отношения не имело.
Он подлетел неожиданно, ворвался в центр кружка, к аналою, махнув рукавами новой полиэстровой рясы, с селедочного цвета епитрахилью на шее, покрытой рыжеватыми завитками, торопливый и чопорный одновременно.
«Ишь, какой важный церковный чин!» – подумалось мне.
«Важный церковный чин! Протоиерей без году неделя!» – послышался внутри Семин голос.
Постояла, помечтала, как пойду на Арбат. Никакого напряжения чувств и мыслей не было. Молиться не то чтобы не хотелось. Но это окружающее пространство было совсем не о молитве и не о Боге, а о чем-то другом. О жизнеустройстве. О благотворительности. Как существо неуравновешенное, нездоровое и физически и психически, не имеющее жилья, в благотворительности нуждалась. Да просто – в глупом человеческом утешении. Но отца Феодора слезами не пронять.
Внезапно поняла, что оказалась в трамвае. Или не в трамвае, а на чем-то вроде званого обеда для преподавателей, где все уже друг друга знают, а новому человеку позволят съесть тарелку супа и больше в его сторону не посмотрят. Вера в дар, которым священник ведает степень и род скорби каждого, кто к нему приходит, мягко и навсегда отделилась от милого светского впечатления: какой эффектный! Стояла и любовалась работой отца Феодора с прихожанами, но ужасно страдала оттого, что на меня внимания не обратит никогда. А между тем мне негде было жить. Не у Марины же. Да и работа нужна. «Рогнеда» как место работы не устраивала – общей атмосферой и графиком работы. Сама ни жилья, ни работы не найду. Нужна была помощь. Как же тогда нужна была помощь!
Вместе с Калифорнией на майке медленно и умеренно ползла вперед с обочины толпы и наконец оказалась в первом ряду. Не тут-то было. Прошло около часа, ноги стали отказывать. Лишь когда, идиотически от боли улыбнувшись, сложила ручки со смирением нищей гимназистки и пролепетала (в шее был сильный спазм): «Батюшка, благословите!» – отец Феодор, секунду поколебавшись, вызвал:
– Пожалуйста, вы.
И заговорил. Поняла, что меня приняли за обретенное поколение. За девочку, у которой все хорошо и будет хорошо. Все последующие взаимные разочарования – отца Феодора во мне и мои в отце Феодоре – объясняются именно этой первой ошибкой. Пока отец Феодор говорил, слушала и думала, какое отношение все эти общие вещи имеют ко мне. Утренние молитвы, платочки, юбки. Все, о чем шла речь, было легко выполнимо и очень мне нравилось, но главным не было. А о главном отец Феодор, видимо, и сам не знал. Тем не менее дал конфету «Белочка», позволил приходить, напутствовал благословением. И ушла на Арбат. Духовно голодной и не разочарованной.
– Храмов много. Бог укажет тот, который мне нужен.
Увы, не приняла во внимание свою зависимость от Анны.
Ощущение того, что впереди меня прорубали коридор пространства-времени, с невероятной скоростью, прямо по ходу, сразу же понравилось. Шла сквозь свои будущие тяготы, а часть осталась уже позади. Пространство-время отваливалось, как от лезвия, крупными пасмурными кусками и исчезало в небе накануне Успения. Из недалекого будущего, еще не распечатанного, пришел рыжий мартовский голос:
– Великая путаница в голове! Игра! Для вас христианство – это игра!
– Нет, – ответила, потому что голос игнорировать было невозможно, – не игра. Это все, что у меня есть.
Сумасшедшая? Не сомневалась в этом. Вне церкви? Читала, что будет и такое время, что в церковь нельзя будет ходить. Но пока есть «Верую» и «Отче наш», сегодня их пела. Не допустят к причастию? Таинства – дело Бога, священник здесь только посредник. Нет, на подворье больше не пойду. Эта мысль была правильной. Но меня уже понесло.
В одном из храмов в переулках Арбата понравилось намного больше, чем у отца Феодора. Храм этот выбрала потому, что оказалась перед ним, молясь и вспоминая о Никите. Молодой батюшка беседовал коротко и живо, сказал: лучше попоститься и прийти в субботу, что и сделала. В субботу исповедь принимал очень пожилой священник. Говорила ему в самое ухо, ничем не смущаясь, с горечью. И он допустил к причастию.
Наконец-то. Август разгорался, силы таяли, и приближалось время брать новое направление в больницу. В промежутке между Арбатом и походами в храм обложилась «Лествицей» и «Аввой Дорофеем», а к следующим выходным ожила настолько, что отец Феодор совсем забылся. Храм в тенистом переулке уже готовился к Успению.
Однако недооценила Анну.
– Это одна из главных наших бед – безответственность. Сначала у одного поисповедуемся, потом – у другого, как будто так и надо.
– Но… – попыталась возразить.
Ведь отец Феодор повел себя как сторонний священник. Это была подготовительная исповедь, беседа после долгого периода разлуки с Богом. В храме около Арбата была настоящая исповедь, с болью.
