ПНД и районное отделение неврологии тогда находились в одном здании. В палате, куда поместили, лежали две пожилые женщины, проходившие ежесезонный курс сосудистой терапии. Мне капельницу не поставили, но сделали укол, после которого заснула и спала долго. Спать было хорошо. Однако утром подняли в семь, в восемь начался обход. Врач «Скорой» в истории написала, что съела сто таблеток мезопама и нужен не только невролог, но и психолог. Прописали пирацетам внутривенно, какие-то таблетки и, кажется, – всё.
Обедали все вместе: и психи, и инсультники. Мне едва не стало плохо, когда увидела винегрет с селедкой. Но яйцо съела. Потому что есть хотелось. Вечером вместе со всеми смотрела новый многосерийный фильм. А потом все пошли на вечерние уколы – и психи, и инсультники. Из процедурной порой раздавались страшные вопли. Галоперидол? Сульфазин? Знала эти слова и боялась, что мне тоже назначат.
Психи оказались совсем не так интересны и разнообразны, как в кино или в книгах. Обращали на себя внимание только двое. Любаша, огромная женщина лет сорока, даун, с младенческим выражением лица, послушливая и одновременно крайне безалаберная. И Алиса, красотка лет пятидесяти, проститутка, видимо – наркоманка. Удивлялась тому, что Алиса все время говорит. И находит, о чем говорить.
Медсестры Любашу любили. Потому что она смирно и без всякой брезгливости мыла сортир и ванну. Там почти всегда было чисто. Любашу за то угощали булочками и конфетами. Но каждый раз не было гарантии, что Любаше подарок понравится. Могла и отшвырнуть с диким хохотом. На второй день втянулась в больничный режим, успокоилась и заняла мысли стихами и воспоминаниями. Творила: мысли сосредоточились вокруг одежды покроя кимоно, которая тогда вдруг показалась едва ли не идеалом одежды. Разлет рук, украшенный цветами, и хрупкое тельце рисовала везде, даже на туалетной бумаге, карандашом. Карандаш дали после того, как сказала, что художник. Ручек и карандашей пациентам не полагалось.
Вечером Любаша с воплем: «Света хлебушек ест!» бегала и искала сестер. Оказалось, что лежавшая в соседней палате Света прятала кусочки хлеба за обедом и ужином, а ночью засовывала их во влагалище. Когда засовывала, становилось больно, и Света плакала.
День шел за днем. Часы трудотерапии сменялись обедом, на котором почти ничего не ела, обед сменялся ужином с неизменным вкусным яблоком, затем следовала ночь, без задних ног, и утро с процедурами и завтраком – одинокая колбаска, хлеб, кружок масла и яйцо.
Врачи ждали подробного рассказа, откровения, но упорно молчала. Ограничилась тем, что сказала: мол, была много должна. Долг этот давно выплатила, но история была просто необходима. Не объяснять же, что пережила свою жизнь. Когда врач решил, что отравление снято, получившие сильный удар мозговые центры подлечены, выписал.
В день выписки сидела у стола, который назывался «сестринский пост», и ждала, когда выдадут вещи. Вещи принесли вместе с выпиской. На лице сестры была небольшая, но очень теплая надежда.
А ведь она правда хочет, чтобы у меня все было хорошо в жизни. Почему никогда не видела такого выражения у Ванечки, который говорил, что любит меня, и, возможно, любил?
По радио зазвучал голос Шевчука. «Весна». Эту песню передавали охотнее других. Сестра с теплой улыбкой принесла мои вещи. Черное пальто, в котором привезли, было помято. Идти в нем по улице значило подписать себе приговор. В кармане пальто лежали сто двадцать пять рублей. Когда-то расписалась за то, что сдаю на хранение эти деньги, и вот теперь расписалась в том, что их получила. Очень хотелось есть. Переоделась в свое: джинсы, майка, свитер, отдала голубой фланелевый халат, который очень понравился. Решила купить себе такой же.
С возвращением. Будет намного хуже, чем было, но это неважно. Сейчас важно поесть. И то, что все знакомые, от которых так зависело сердце, теперь за бортом. Даже если на время останутся рядом. А Ванечка наверняка найдет новую бабу, если уже не нашел. О нем, конечно, думала, но теперь вскользь, и это радовало. Когда увидит, наверно, опять впаду в зависимость. Но уже не фатально.
В универсаме подошла к мясному прилавку и увидела пять сортов котлет. Столичные, любительские, диетические, особые, городские. Городские были самые свежие и самые дешевые.
– Пять штучек, пожалуйста.
Дома ждали новости. Приготовление котлет было отстранено. Белье висело на балконе, уже сухое. Кто-то прополоскал и развесил. И вообще квартира носила следы пребывания. Наверняка это Ванечка, только у него ключи. Но теперь не важно, Ванечка или нет. Даже если дед приехал, он вряд ли волновался. Сейчас важно поесть.
Когда вошел Ванечка и с ним пара общих знакомых, мне хотелось смеяться. Громко, нагло и грубо. Но было уже не до того: выкладывала котлеты в тарелку. Надо было жить, ох как надо жить. Одной. Без руля и ветрил.
Спустя неделю молодая полная психолог с пышным хвостом ужасно серьезно объясняла, что никакой денежный долг не стоит человеческой жизни. То есть меня считают человеком. Над этим стоит подумать.
Глава 5
В облике отца Феодора привлекало все, но запоминались глаза, почти девичьи – крупные, светлые, безоблачные. Глядя на то, как он ими играет, и на его классичную стать, вспоминались герои «Вечеров на хуторе близ Диканьки». У отца Феодора правда предки были с Украины – Гайдуки по фамилии. А вот у самого отца Феодора фамилия была простая и со вкусом: Сретенский.
Ему еще не было тридцати, а его обволакивающая сырая харизма уже привлекла многочисленных юниц и взрослых женщин. Да и хорошо, что такая харизма есть. Хоть кто-то послушает и глазами повращает в ответ на безысходные бабские страдания. Какое отец Феодор имеет отношение к христианству, не мне тогда судить было, да и не сейчас, но в 1997-м он еще сохранял романтичное семинарское обаяние, был худ и вместе внушителен. И гораздо более чуток, чем, например, в двадцать первом веке. Он был полезен как примочка к раздраженным от слез векам. Его любили и к нему тянулись не только женщины, но и мужчины. И не просто мужчины, а порой даже волосатые. И даже смурые богемные личности. «Великая путаница» и «гегельянцы», говоря на языке батюшки. В нем самом тоже была тяга к людям, и очень сильная.
До перевода на подворье в качестве настоятеля отец Феодор служил под началом одного из московских старцев в храме, не закрывавшемся во время войны. Такое почетное место создавало вокруг молодой фигуры (по сути, выскочки) винтажную ауру. Храм известен был чудотворной иконой Пресвятой Богородицы, перед которой даже во время войны неупустительно совершались молебны. Отец Феодор очень удачно в эту атмосферу вписался и начал развивать свои способности, весьма разнообразные. Он мог утешить – но мог и надолго лишить покоя. И еще он поразительно быстро решал материальные вопросы – от добычи денег на билет в Дивеево всей воскресной школе до починки крыши храма.
Когда перевели на подворье, первое время, кажется, он был как котенок над прорубью. Разруха в двух подворских храмах была такой, что уныние было гарантировано надолго, и хорошо, если не клиника неврозов. Но отца Феодора голыми руками не взять. Невесть как и откуда появились разные полезные люди, затем Святейший отслужил молебен – и началось. Жизнь началась, очень бурная.
