Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 62
— Довольно, голубчик, оставь его… и пусть убирается. Я теперь ничего не могу для тебя сделать. Но с него взыщу непременно… Вы слышали, что я сказал? Подите прочь, господин Гедеонов!
Да, сделать Адлерберг уже ничего не мог — министр императорского двора не мог объявить, что поставил подпись на подложном документе, и, оставшись наедине с Александром Васильевичем, только вздыхал: «Ох плут! Ох плут! И как же я не раскусил его?»
Был ли Александр Васильевич удовлетворен этим запоздалым и принудительным раскаянием директора? Едва ли. Впрочем, сцена позабавила его и утешила самолюбие. Через два года Гедеонов, стараниями графа Адлерберга, лишился своей влиятельной и доходной должности. Он навсегда исчез из театрального мира России, которым правил 11 лет. В старости ему было чем гордиться — он вошел в историю, ибо ни до, ни после него никому не удавалось провернуть столь значительную махинацию: директор Императорских театров ограбил автора «Свадьбы Кречинского» на полмиллиона. За 20 лет пьеса дала полтора миллиона рублей кассового сбора. Автору причиталась треть. Такого дохода не приносили все предприятия, устроенные им в родовых имениях; когда его постигло полное разорение, гонорар за пьесу мог бы составить ему богатство, равное тому, каким он обладал в молодости. Но Великий Слепец распорядился по-своему.
— Все мои ходатайства о гонораре, — жаловался Александр Васильевич журналистам, — оставались тщетными. После тяжелых испытаний в эпоху Дубельта[14], от которого зависела цензура пиэсс, лишение меня авторского гонорара было новым ударом. Пиэсса была собственностью театров и свободно ставилась на сценах обеих столиц.
* * *
В середине ноября 1855 года в Малом театре была выставлена афиша с выведенным на ней именем Сухово-Кобылина. Явившись в театр на репетицию, он долго стоял перед этой афишей — смотрел на нее с изумлением. «Странно и смутно мне было видеть мое имя на афише бенефицианта, — записал он в дневнике. — Репетиция. В театре я произвожу страшный эффект — все глаза следят за мною, при моем появлении легкий говор пробегает в толпе актеров. Все места на представление разобраны; по всему городу идут толки. Некоторые увлеченные всякими похвалами ходят и рассказывают, что пиэсса выше “Горя от ума” и проч….Везде одно — толки, ожидания чего-то удивительного, пленительного, обворожительного, ожидания, которые, по моему расчету, должны быть во вред первому впечатлению».
Москва действительно была взбудоражена. Публика толпами осаждала кассу Малого театра. К вечеру 26 ноября все билеты были не просто распроданы, а распроданы по небывало высоким ценам: за кресло в бельэтаже платили 15 рублей серебром, за ложи — 70!
Александр Васильевич был раздражен. Он хорошо понимал, что ажиотаж вокруг пьесы подогревается его уголовным делом, следствие по которому продолжалось полным ходом. Еще заседали, решая его судьбу, суды и палаты, еще препирались сенаторы, еще шныряли по департаментам чиновники с протоколами допросов, а сам Сухово-Кобылин, главный подозреваемый в убийстве француженки, был обвязан подписками и полицейскими предписаниями, у него не было паспорта, который конфисковали до решения суда, за ним тайно следили осведомители военного генерал-губернатора, и он в любую минуту мог вновь оказаться в тюрьме.
Пьеса всколыхнула новую волну сплетен и толков. Говорили, что в основе сочинения его собственное уголовное дело, что этой пьесой он как бы дает показания суду и «в аллегорической форме» сознается в преступлении. И чем ближе была премьера, тем более невероятные рассказы ходили о трагической ночи 1850 года. «В городе продолжались зловещие для меня слухи по поводу моего участия в убийстве Луизы, — вспоминал он. — Можно себе вообразить сенсацию этой вероломной и тупоумной публики, когда она узнала, что этот злодей написал пиэссу и выступает автором драматического сочинения».
Сенсация была шумная. «Богатый московский барин, — удивлялся «Ежегодник Императорских театров», — помещик, имеющий громадное дело об убийстве француженки, вдруг совершенно неожиданно для всех знавших его появляется с произведением, написанным настолько сценично, как никогда не писал и Островский!»
Те, кто уже был знаком с текстом «Свадьбы Кречинского», пытались отыскать истоки ее сюжета в какой-нибудь светской истории и делали это с таким же упорством, с каким позднее иные из критиков пытались уличить автора в плагиате. Газетчики утверждали, что в основе комедии лежит «слегка обработанный» скандальный анекдот о светском авантюристе, картежнике и крупном мошеннике поляке Крысинском. Этот Крысинский, по их рассказам, одно время жил в Ярославле, где будто бы с ним и встречался Сухово-Кобылин в семье местного помещика Ильина, который «дал ему материал для создания Муромского». Прототипом же Расплюева якобы послужил некий певчий архиерейского ярославского хора Евсей Крылов, бильярдный игрок и шулер, состоявший при Крысинском подручным во время пребывания того в Ярославле. После какой-то (какой именно, точно не говорилось) мошеннической проделки на бильярде с актерами местного театра его выбросили из окна гостиницы «Столбы». Крысинский же еще долгое время куролесил в Москве и Петербурге, где его будто бы принимали в лучших домах благодаря представительной внешности и светскому лоску, а потом уличили в подмене драгоценной булавки…
В бумагах Сухово-Кобылина нет никаких упоминаний о поляке Крысинском и певчем Евсее Крылове. Обязан ли драматург сюжетом своей комедии этим двум, без сомнения, незаурядным мошенникам, трудно сказать. Известно только, что намеренный польский акцент в игре некоторых актеров, исполнявших роль Кречинского, раздражал его чрезвычайно.
Двадцать первого ноября в Малом театре прошла генеральная репетиция пьесы. Александр Васильевич присутствовал на ней и остался очень доволен — и актерами, и самой комедией. «Достоинство ее начинает из ценности удачи быть возводимо к ценности литературной, — отметил он в дневнике. — Сказывали, что Садовский в роли Расплюева уморил всех со смеху — даже суфлер кис со смеху над своим манускриптом. Вообще нынешний день надо заметить как переходный пункт от просто театральной пиэссы к литературному произведению. Интерес в городе сказывается всеобщий. Что-то будет? как пройдет этот замечательный день? Припоминаю я себе, как любящий и во всей простоте своей любовию далеко зрящий глаз моей Луизы видел во мне эту будущность. Когда случалось мне явиться перед нею в черном фраке и уборе светского человека, часто говорила мне: Сотте vous avez Vaird'un homme de letters[15]».
* * *
Двадцать седьмого ноября, накануне премьеры, он впервые за последние годы был весел. Вращая сверкающую трость в морозном воздухе, он быстро шагал вниз по Петровке на последнюю репетицию в Малый театр. Свежий снег ободряюще скрипел под его штиблетами, он смотрел на крыши домов, на дымящиеся трубы и что-то сосредоточенно насвистывал в свои толстые, заостренные на концах усы. Он не слышал, как его окликал невысокий полный человек, бежавший следом от самого Страстного бульвара и не поспевавший за его скорым пружинистым шагом. Это был Шумский.
Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 62
