В моих представлениях, в моем мире, сумасшедшие всегда были неприкосновенными. Они были блаженными своих кварталов и улиц — их каждый знал. И при встрече испытывал мистический страх. Даже не страх, а какое-то особое мистическое волнение охватывало людей, стоило им только увидеть безумцев в их вечных плащах мышиного цвета, с развевающимися прядями серых волос. Бродящих по тенистым тротуарам. Одиноко скитающихся по безграничным дебрям своего Безумия. Всегда в одиночестве.
Так вот…
Некоторых пациентов, больных и сумасшедших, я знал давно. И это было странное чувство. Тогда я был ребенком, а они — сумасшедшими. Сейчас я стал врачом, придавленным тяжестью лет и забот, а они не изменились. И я видел их по-новому, с этой своей новой позиции.
Вот например, сегодня. В двенадцать дня я увидел Марию. Она была из тех пациентов, которых я знал сто лет. Ей было не больше двадцати восьми. Или тридцать пять? Такой информацией я не владел.
У сумасшедших нет возраста. Мне следовало бы об этом помнить, потому что оказалось, что я ее лечащий врач. Кто-то из коллег принял ее ночью и записал на меня. Написал мое имя в графе «лечащий врач». М-да.
Мария жила где-то в районе памятника патриарху[25]. Я ее там видел. Я знавал ее еще тогда, когда был юным развязным хиппи, скитался по улочкам и тупикам в этом районе и с чумазыми парнями распевал песни Джона Леннона.
Когда я увидел ее в отделении, мне вспомнилась ее покачивающаяся и взъерошенная фигура такой, как десять лет назад. Она была совершенно прежней. Молодая, небрежная, с длинными, волнистыми, очень мягкими волосами и с мягкой, белой плотью. Безучастная, одетая в свободные и мягкие одежды, все в складках. Точно, как кающаяся Магдалина Тициана.
Иногда из-под складок ее халата показывались большие, обвисшие белые груди. Так она становилась точь-в-точь Магдалиной. Но у нее почти не осталось зубов. От долгого лечения галоперидолом она потеряла их большую часть. Хотя кто знает, может и у Магдалины Тициана не было зубов. Если задуматься, в Средние века не было стоматологов. Гм.
Мария была принята моим коллегой ночью по простой причине — ее состояние нельзя было назвать стабильным. Смешной эвфимизм, это психиатрическое «нестабильно», должен был означать, что больной неадекватен, напряжен, смущен, взволнован, агрессивен. Все это были самые частые причины срочной госпитализации. Такое состояние вело к домашним конфликтам. Конфликты существуют во всех семьях. Но когда один из участников конфликта — сумасшедший, все почему-то вдруг решают, что его надо госпитализировать.
Психиатрия непрестанно должна решать проблемы, связанные с отсутствием денег. По сути, вместо того, чтобы заниматься изучением расстройств, вызванных допаминовым обменом, психиатрия занимается нищетой. Священной Бедностью.
Мария поступила в Больницу по простой причине: будучи сумасшедшей, она ссорилась со своей матерью. Как будто никто в этом мире и представить себе не мог, что если человек сумасшедший, у него есть право с кем-то ссориться. Ведь у любого из нас есть такое право, думалось мне. Но для этого необходимо было иметь «здравый ум», чем сумасшедшие похвастаться не могли. Поэтому, если им и доводилось с кем-нибудь ругаться, на помощь звали всегда Святую Карательную Психиатрию.
И вот Мария поступила в наше отделение и по чистой случайности попала в список моих больных. Я изучил ее документы, поговорил с ней (до смешного нелепо и отрывочно) минут десять и отправил в палату. А сейчас сидел и вспоминал, как она скиталась по улицам — неестественно веселая, такая кроткая, милая, с длинными черными волосами, полным телом и мягкими чертами лица. Вот она ходит мимо памятника, болтает что-то о непонятном космосе, в котором живет. Ее Космос был другим, не похожим на мой. И она не была виновата в том, что я не имел никакого представления о нем.
Все было спокойно. Мария пошла в палату и постепенно влилась в ряды больных женского отделения. Она должна была немного полечиться, в общем плане (ее шизофрения была хронической и почти необратимой), и после лечения она стала бы более организованной, успокоилась бы, а через месяц-другой вернулась бы к своим апатичным, бессмысленным и бесцельным прогулкам вблизи памятника. Хроническая шизофрения целиком изменила ее личность (по выражению всезнающей Психиатрии), и обратного пути к себе у нее не было. У Марии не было никакого шанса вернуться к нормальной жизни, нормальной — в представлении ее родственников. Да, она жила в собственном мире.
Но сегодня, в двенадцать дня, случилось нечто ужасное. Я бродил по коридору отделения. И увидел ее. Она вошла через большую железную дверь. Это случалось только тогда, когда больные возвращались со свидания. Явно, в приемной была ее старая мать.
Мария сделала несколько шагов по коридору и странно потянулась рукой к горлу. Потом остановилась, выпучила глаза и схватилась за шею. Потом снова сделала несколько покачивающихся шагов вглубь отделения. Я отвлекся на мгновение, а когда снова бросил взгляд в ее сторону, увидел, что она лежит на бетонном полу. Над ней на корточках сидит сестра и кричит: «Эпи!» Так кричала сестра, и на медицинском жаргоне это означало эпилептический припадок.
Я бросился к больной. Наклонился над ней. Она была бледной, как невыдержанный сыр, белее обычного. А ее крупные полные губы быстро синели над обломками разрушенных зубов. Мария делала мучительные попытки дышать, но при каждом вдохе у нее ужасно и безнадежно свистело в груди.
Это не эпи! — крикнул я, вложив в этот крик все свое отчаяние. Мне стало очень тяжело, меня охватил гнев на весь этот несправедливо устроенный мир. Она от чего-то умирала — задыхалась. Давилась. Никакой это был не эпилептический припадок, как думали сестры. Она синела и делала частые, бесплодные попытки дышать. И каждый раз из ее бледной груди доносился резкий, свистящий шум. А ее грудь вздымалась, как умирающий кит.
— Несите аспиратор, — крикнула доктор Благова, которая уже бежала из своего кабинета. Доктор Благова — рыжекудрая красавица, с чувственными пальцами, эдакая лиса — засунула руку в рот Марии и надавила на корень языка. Вместе со слюной изо рта стала выходить коричневая масса.
— Круассан, — с убитым видом сказала она и выпрямилась. Мария перестала дышать, только конвульсивно вздрагивала. Я снова сел, наклонился над ее грудью. Приложил ухо к тонкой кофте. Сердце Марии остановилось. Я страшно испугался, приподнялся, на мгновение задумался и с силой ударил кулаком ей в грудь. Изо рта Марии вышла еще одна порция коричневой субстанции.
Я стал ритмично ударять по ее груди. Доктор Благова собирала аспиратор, принесенный сестрами. Через несколько минут я перестал делать массаж сердца и стал ей помогать. Доктор Благова копалась в открытом, уже посеревшем рту нашей пациентки. Лицо Марии тоже стало серым. Почти черным. Я схватил ее голову, запихнул в рот одну из трубочек и стал отсасывать густую массу.
