— Нет, не плохо, — произнесла она звенящим голосом, почти с вызовом. — И я сделаю всё, чтобы помочь вам.
Амшел посмотрел на жену с видом человека, который научился прощать женскую импульсивность.
— Прежде чем мы подумаем о том, чем можем помочь нашему молодому другу, ему, возможно, интересно было бы узнать кое-что о его будущей семье.
— Конечно, — живо откликнулся Феликс, — очень интересно.
— Так вот, — начал банкир, поглаживая бакенбарды. — Сушей де ля Дюбуассиери, я полагаю, кальвинисты или валдензианцы и, подобно многим другим знатным родам, перебрались во Франкфурт в семнадцатом веке во время преследований протестантов во Франции. Они одни из наших наиболее уважаемых местных семейств. Как я вам говорил, Корнелиус Сушей, дедушка Сесиль, был богатым финансистом. Его сын Теодор — банкир и один из сенаторов города. Его дочь Вильгельмина, ваша будущая тёща, влюбилась в шестнадцать лет в Августа Жанрено, молодого швейцарского пастора, который был назначен во французскую реформистскую церковь во Франкфурт. Её отец был от этого не в восторге. В конце концов она была не только красавица, но и наследница большого состояния, а Жанрено — бедный священник. Поэтому отец отправил её на два года в Италию в надежде, что она излечится от своего увлечения. Но она не излечилась, и по её возвращении молодые люди поженились. К счастью, этот Жанрено оказался замечательным человеком и отличным пастором, но он умер через четыре или пять лет после свадьбы. Сесиль тогда было года два. Сейчас ей должно быть лет девятнадцать — двадцать.
— Удивительно, что она до сих пор не замужем! — воскликнула Ева Ротшильд.
Феликс впервые за вечер улыбнулся:
— Возможно, она ждёт меня.
— Возможно, — эхом отозвалась жена банкира. — Но будьте готовы к борьбе. Половина молодых людей города влюблена в неё, что понятно: ведь она богата и красива.
— Всё, чего я прошу, — это встретиться с ней.
— Посмотрим, что можно сделать, — пообещал Амшел. — А пока возвращайтесь на свою скамью и страдайте от любви столько, сколько вам подскажет сердце.
Гостиная сенатора Сушея с картинами в позолоченных рамах и бархатными портьерами с кистями была шедевром подавляющего и богатого провинциализма, но сегодня вечером в сверкании люстр, шуршании кринолинов и звуках вальсов, исполняемых оркестром из шести музыкантов, она выглядела элегантно и нарядно. Большой ковёр убрали, чтобы позволить молодым людям из лучших семей города предаваться невинным и благопристойным увеселениям под бдительным оком своих родителей. В дальнем углу комнаты соорудили буфетную стойку, уставленную деликатесами. Вдоль стен, задыхаясь в своих корсетах и обмахиваясь веерами, восседали франкфуртские матроны в дорогих и безвкусных украшениях, с прямыми спинами и зоркими глазами.
— Вы замечательно танцуете, фрейлейн Жанрено, — прошептал Феликс, прижимая к себе Сесиль, когда они кружились по залу.
— Благодарю вас, герр Мендельсон. Вы прекрасный кавалер, но я думаю, что вы держите меня чересчур близко.
Он поспешно отстранился:
— Простите меня, пожалуйста.
— Я не против, но maman наблюдает за нами. Это не Берлин, герр Мендельсон.
— Откуда вы знаете, что я приехал из Берлина? Нас только что представили друг другу.
— Я многое о вас знаю, герр Мендельсон. Осторожно, вы опять прижимаете меня!
Он снова ослабил давление своей руки на её спину:
— Мне ужасно неловко. Надеюсь, вы не подумаете, что я чересчур развязен.
— Я не скажу вам, что о вас думаю, герр Мендельсон.
— Почему, фрейлейн Жанрено?
— Потому что пока ещё недостаточно вас знаю, герр Мендельсон.
Она не отвела от его взгляда своих спокойных голубых глаз. Какое-то мгновенье он пристально смотрел на неё, забыв обо всём на свете: об окружавших его людях, о танцующих парах. Она была ещё красивее, чем он себе представлял, и он не произвёл на неё впечатления: ни он сам, ни его умение танцевать, ни его элегантная берлинская одежда. Она словно смеялась над ним. Нуда, смеялась... Он чувствовал это. На её губах играла загадочная улыбка, будто она скрывала какой-то ликующий секрет. Это действовало интригующе.
Звук её голоса прервал его мысли:
— Герр Мендельсон, вы меня опять сжимаете. Я чувствую, как ваши пальцы впиваются в мою спину. Вы что, стараетесь разорвать меня на части?
— Уверяю вас, фрейлейн...
— Вы как будто чем-то встревожены. Не скажете мне, в чём дело?
— Вы правы, — прошептал он, наклоняясь к её уху, — я встревожен, я очень встревожен. Я подавлен, взбешён, счастлив, я в раю и в аду. Я нахожусь в этом состоянии с тех пор, как приехал в этот Богом забытый город. Я готов взорваться.
Но, конечно, я недостаточно вас знаю, чтобы рассказывать вам о своих проблемах.
— Touche![76] — воскликнула она, но впервые за всё время рассмеялась. Это был самый приятный звук, который он когда-либо слышал. Её гладкое горло задрожало, а в глазах появились искорки. — Когда мы познакомимся ближе, — пообещала она, — мы расскажем, что думаем друг о друге, правда?
— Надеюсь, что это будет скоро, потому что мне нужно возвращаться в Берлин.
— Я знаю. Вы работаете в банке вашего отца, но на самом деле вы известный композитор. Даже давали концерты в Лондоне.
Ему было приятно, что она знала о нём, но её тон был непринуждённым, слегка насмешливым, когда ему следовало бы быть робким и восхищенным.
— На вас, как видно, это не произвело впечатления, — заметил он.
— Произвело. — И снова эта насмешливая, дерзкая улыбка. — Я тоже музыкантша. Играю на фортепьяно. Возможно, буду иметь удовольствие поиграть для вас как-нибудь. Уверена, вам понравится...
Танец кончился, и она отстранилась от него. Щёки её горели. Тыльной стороной ладони она смахнула с виска локон.
— Могу ли я иметь честь ангажировать вас на следующий танец? — спросил он.
Она с серьёзным видом открыла свою бальную книжечку, висевшую у неё на запястье.
— Извините, я обещала его Генриху.
Его пронзил укол ревности. Ему хотелось вырвать у неё книжечку, отбросить её в сторону. Как она посмела обещать танцы этим провинциальным хлыщам! Ведь он три дня прождал на этой проклятой скамейке ради удовольствия держать её в своих объятиях.
— Тогда следующий? — Просительная нотка, звучавшая в его голосе, привела его самого в бешенство. Он умолял — вот что он делал, умолял о танце эту маленькую провинциальную кокетку... — Если вы уже не обещали его кому-то ещё, — добавил он, глядя на неё с нескрываемой яростью.
Она заглянула в свою книжечку:
— Действительно обещала, но могла бы оставить следующий за вами. — Она взглянула на него со сводящей с ума вежливостью. — Хотите?
