Ознакомительная версия. Доступно 12 страниц из 60
Посмотрел сквозь редину деревьев на небо: закат был недобрым, кровянисто-алым, густым, с пронзительно-жёлтыми гнойными прожилками, над самой землёй пламенела чистая полоска, которая сверху была придавлена облаками, оставалось совсем немного незамусоренного пространства, ещё чуть — и полоска задохнётся, умрёт, и осознание смертности не только человека, но и природы, климата, огромных лесов и вод оставляло ощущение горечи, чего-то неясного, болезненного.
Покашляв в кулак, Каретников шикнул на рассвистевшегося Фролова, подумал о том, что жаль, они не взяли с собой автоматов. С автоматом всё-таки увереннее, надёжнее себя чувствуешь: оружие всегда, в любую пору и в любые годы, придавало человеку смелость. Надо было взять хотя бы один на двоих — то ли поленились, то ли автоматы тяжестью показались: день был жарким, липким, полкилометра пройдёшь — и гимнастерку хоть выжимай, да и война уже давно кончилась, не нужны им автоматы, когда до полка добираться чёрт знает сколько, — а сейчас Каретников сетовал, что не прихватил с собою ППШ.
Ох, какой недобрый закат вырисовался на небе — завтра явно дождь начнёт полосовать, мять землю. Опять старые, ждущие демобилизации солдаты жаловаться станут: что-то кости ломит, выворачивает мышцы, жилы рвет — совсем износились «организмы», старость не радость, будут бурчать, вспоминать дом и талдычить о «дембели» — демобилизации, которая задержалась, а молодой Каретников станет переживать за них, жалеть — ведь действительно многим из них пора на отдых.
Он шёл по дороге и, странное дело, не ощущал под собою земли — будто бы плыл по воде или находился в безвоздушном пространстве, и ощущение это заставляло осекаться дыхание и рождало мысль о том, как бы это дыхание вновь вернуть в норму. Так и не понял он, откуда пошёл этот странный позыв, что родило его, — Каретников внезапно обернулся и увидел, что по ту сторону поляны, метрах в ста пятидесяти от них, находятся двое — высокие, в зелёной одежде, с заросшими лицами. Глаз успел в считанный миг, в какие-то сотые доли секунды ухватить всё, увидеть общее и зацепиться за мелочи — это были не те юнцы «вервольфы», которым надо ещё в школу ходить и которые без туалетной бумаги жить в лесу не могут, это были люди опытные, знающие, сильные, им горло человеку перекусить всё равно что одуванчик сорвать.
— Ложись! — тихим, страшновато-свистящим шёпотом скомандовал Каретников и, хватив рукою Фролова под лопатки, повалил его на землю.
Вовремя повалил. Сзади раздался короткий стук, низко над ними прошла струйка пуль, срезала ветку у недалёкой сосны. В наступившей тишине, звонкой до того, что на затылок начала давить могильная тяжесть, было слышно, с каким оглушающим грохотом рухнула на землю сбитая ветка. Опоздай Каретников на мгновение — и всё, очередь перерубила бы их с Фроловым пополам. Каретников услышал собственный торжествующий крик, но крик этот был безмолвным, он раздался внутри него самого, уголки рта мгновенно запеклись: не хотелось умирать после войны, ведь эти двое с автоматами сейчас запросто возьмут их, именно запросто, с пистолетами же против автоматов не потянешь, но страх страхом, крик криком, а мозг работал четко.
— За мной! — скомандовал Каретников Фролову, метнулся с дороги в сторону, в мокрые, облепленные жиденькой прозрачной мошкой кусты.
Над ними снова с грохотом прошла очередь. Мошка облаком поднялась вверх, стреканула куда-то в сторону: даже этому слабосильному глупому комарью не хотелось умирать, вот ведь как.
«Кстати, насчёт туалетной бумаги, — полезло в голову совершенно ненужное, нелепое, третьестепенное, — когда немцы пытались организовать партизанские отряды, хотя из немцев партизаны, как из какого-нибудь шиловского дяди Васи папа римский, а из взрывной машинки скоростной мотоцикл “харлей”, — то отряды эти снабжались из складов СС, по перечню: автоматов столько-то, патронов столько-то, гранат столько-то, затем шла еда, полотенца, палатки, прочая дребедень… Длинный список, который попал в руки наших разведчиков, замыкала туалетная бумага. Не могли аккуратисты немцы подтирать задницу лопухом или каким-нибудь сорванным с дерева листом, как это делали наши, им обязательно подавай туалетную бумагу. И когда этой бумаги не оказалось, то начали бить тревогу, слать жалобные радиограммы-шифровки: где же обещанная туалетная бумага? В общем, продержались фрицы недолго, вышли из леса с поднятыми вверх руками. Но вышли те, партизаны в кавычках, они сдались до единого, а что здесь делают эти? И кто они? Явно эсэсовцы. Опытные… Ух, волки!»
У Фролова был ТТ — пистолет надёжный, хотя и тяжеловатый в бою, у Каретникова — неформенный немецкий парабеллум — пора бы сдать пушку на трофейный склад, но он не сдавал, считал, что пистолет этот ещё может пригодиться, да и привык к нему, как снял однажды с убитого обер-лейтенанта, чуть не лишившего его жизни (у обер-лейтенанта заело патрон в стволе «шмайссера», и, пока он тянулся к парабеллуму, Каретников успел достать его сапёрной лопаткой), так с тех пор и не расставался. Вытащил парабеллум из кобуры, переместился на новое место.
Над головой снова прошла очередь. Эх, автомат бы сюда, автомат и к нему хотя бы один диск-кругляш, тогда бы они показали этим двум небритым, как надо воевать! Но автомата не было.
— Давай-ка, Фролов, постреляем часто-часто, видимость автомата создадим, — Каретников выглянул из-за куста, увидел, что небритые рассыпались — один по одну сторону дороги остался, другой — по другую перебежал, но Каретникова с Фроловым не преследуют — выжидают чего-то, либо хотят загнать их в ловушку, либо же знают, что недалеко воинская часть находится, сами боятся в ловушку попасть.
Они открыли дробную стрельбу: выстрел из парабеллума, за ним впритык, почти без интервала, — выстрел из ТТ, выстрел из парабеллума — выстрел из ТТ. Патронов надолго, правда, не хватит, но им долго и не нужно. И вот ведь как — стрельба подействовала: двое небритых как сквозь землю провалились.
На следующий день соседняя рота получила приказ прочесать лес. Прочесали — и кое-каких блох выловили. Каретников жалел, что не его роте дали задание — хотелось до конца узнать, понять, что это были за люди.
Каждый человек крепко привязан к жизни, привязан к прошлому, у многих, кстати, только прошлое и составляет эту жизнь. Вполне возможно, что к этим немногим относился и Каретников… Но разве можно вырубить из памяти зимний Ленинград сорок второго года, дымные проруби, около которых стояли равнодушные ко всему, кроме хлеба и воды, старухи и пацаны, вздрагивавшие, когда совсем низко над головой, бултыхаясь и повизгивая, проносился снаряд, и желавшие в эту минуту только одного: чтобы снаряд лёг где-нибудь рядом, пробил стальной невский лёд, тогда можно было бы набрать воды без очереди и сколько хочешь, «воронов», толкущихся возле булочных, и жалкие коптилки со слабым слепым светом? Разве можно забыть пулю, лежавшую в слабой нежной ладони Ирины Коробейниковой, — свинцовую плошку, закованную в охристую латунную оболочку и понизу обведённую двумя колечками-метками, вытащенную Ирининым племянником из новогоднего мандарина?
Сколько ни писал Каретников в Ленинград Ирине, сколько ни пытался выяснить, в чём дело, куда она пропала — и мать ходила в тот памятный проулок, стучалась в дверь Ирининой квартиры, и фронтовой друг, побывавший в Ленинграде после ранения, тоже по просьбе Каретникова ходил — и всё безрезультатно: никто не отозвался в той квартире. И ни писем, ни новостей — ничего.
Ознакомительная версия. Доступно 12 страниц из 60
