— Это, как тебя… Ядвига Давидовна… Что скажешь про это?
Он кивнул на столик. Матрона не откликнулась — пребывала в дреме.
— Ну! — прикрикнул Остапчук, игриво шлепнув Ядвигу по неохватному заду.
Она качнулась. Клок сена слетел с ее головы. Гусар обреченно вздохнул, полез за пазуху, вынул что-то круглое, блестящее, на цепочке.
— Вас ис дас? — зловеще проклекотал эфиоп.
— Ча-сы. Па-вел Бу-ре, — трусливо провякал Юрасик, уронил их на землю и принялся вновь крестить саблей воздух.
— Это советский секундомер, сволочь! — гаркнул Остапчук.
Он глузданул гусара по шее. Тот шмякнулся навзничь. Эфиоп подобрал саблю, сломал ее о колено, бросил рядом с телом. Пони жалобно заржал. Ядвига Давидовна бессмысленно улыбалась.
— Убит? — спросил Май.
— Как же! — ухмыльнулся Остапчук, зашвырнув секундомер далеко в кусты.
Май проследил траекторию полета и заметил на траве бандуру, забытую артистом. «Ну и пусть, — ожесточенно подумал он. — Пошли все к черту! Сейчас поеду домой, там в душ, потом чего-нибудь поем и спать».
— Опять этот дурак бандуру забыл, — проворчал эфиоп. — Давай ее сюда, товарищ, а то как бы Юрасик не спер.
Май вскинул бандуру на плечо, помедлил и… полез напролом через колкие кусты — на влекущий вопль трубы. Зачем надо было делать это, Май не задумывался, предпочитая следовать побуждению души.
За живой изгородью мерцал седыми лунными бликами парк с ровными дорожками, цветочными клумбами и деревьями, подстриженными на манер версальских — в форме шаров и конусов. Дорожки сходились, как радиусы, в геометрическом центре парка. Там из дымной меркоти поднимался хрустальный купол здания. Над ним кропил небо алыми огнями фейерверк, а купол в ответ сиял кровоточиво, как камень лал. «Красиво», — с тоской подумал Май и споткнулся: что-то тяжелое упало на плечо.
Он охнул, выронил бандуру. В багровых сполохах фейерверка стоял гигант. «Охрана», — понял Май, увидев черный костюм и рацию. Лицо гиганта было невыразительно, как лист фанеры, но взгляд красноречив. «Ты кто, убогий?» — прочитал в нем Май и, еле удерживая на плече страшную длань, почти по-балетному тронул ногой бандуру:
— Вот… инструмент…
— Ты — артист, — выговорил понятливый охранник, убирая длань. — Паспорт есть?
Май вытащил из пакета паспорт. Гигант долго изучал его, светя фонариком в форме пистолета, и, вздохнув, вернул:
— Идти дозволяю.
Май поднял бандуру и двинулся вперед, слыша, как охранник предупреждает по рации коллег, затаившихся повсюду:
— На маршруте артист! С балалайкой! Караколпак Семен Исаакович!
«Ну, ты попа-ал! — ожил вдруг Май-второй. — Это тебе не египетская ресторация Казимира. Это — центр всевозможных чувственных удовольствий для князей мира сего! О, бедный Шмухляров — он даже не мечтает близко подойти к этому парку, не говоря уж о самой „Звезде“!» Май не успел ответить: визги труб внезапно оборвались, и сразу зарыдали-заплакали-заныли скрипки. Рванули греческий танец «Сиртаки», да так, что у Мая не осталось сомнений: «Звезда» — в самом деле, первокласснейший центр чувственных удовольствий во всем их многообразии, национальном и мировом!
Справа от дорожки, на полянке, среди пирамидальных деревьев, паслись пять лошадок-пони. Тут же, на травке, лениво валялись пятеро костюмированных гусар, готовых в любой момент предоставить богатым клиенткам самые что ни на есть игривые услуги. Именно отсюда отправился на роковую встречу с эфиопом Юрасик — и не вернулся, как воочию убедился Май. О судьбе голой Ядвиги Давидовны можно было только гадать, впрочем, без опасений за ее жизнь и репутацию.
Май приблизился к веранде ресторана, окутанной вьющейся зеленью. По звукам быстрых шагов, звону посуды и командирским возгласам: «Трюфели — во второй кабинет! Седло барашка — в седьмой!» Май понял, что рядом служебные помещения. Где-то здесь и следовало искать Василия Мандрыгина. «Зачем? — спросил Май-второй. — Он тебя презирает, и это так понятно. Скажи спасибо, что рыло не начистил за твой пошлый идеализм». Май замахнулся бандурой на невидимку-двойника, но задел какого-то реального фрачника, сбегавшего по лестнице с веранды. Тот не заметил Мая — устремился, труся фалдами, на лошадиную площадку. Следом появились еще двое фрачников; они волокли под руки пьяную даму в вечернем платье из серебряной чешуи. Дама шутливо отбрыкивалась и визжала: «В сте-е-пь! На стер-ню-ю! Наскрозь через кусты-ы-ы!» Гусары, чуя щедрую поживу, взволнованно топтались рядом со своими лошадками и прельстительно мычали.
Май решил не отвлекаться — поднялся на пустую веранду, украшенную гирляндами в виде желтых виноградных гроздьев. Звуки музыки были слышны здесь, как через войлок. Много дверей выходило на веранду. Май выбрал ту, что была ближе всех, и поскребся в нее, но тщетно. Постучал — тщетно. Наконец, лягнул. Дверь пружинисто открылась. За ней был пустой серый коридор с хрустальными плафонами, вкрапленными в потолок. Май увидел четыре двери, по две с каждой стороны: темные, с круглыми хрустальными ручками. Он шагнул вперед, и двери разом распахнулись. В коридор выдвинулись четверо охранников-клонов: вместо лиц фанерные листы, глаза сигналят «Alarm!». Клоны застыли, каждый у своей двери. Май струсил.
«Караколпак? С балалайкой?» — спросил клон, первый справа. Май показал паспорт. Клон заглянул в него и вернул. Май осмелел — обошел всех, демонстрируя паспорт и бандуру. Никто не признал в «балалайке» бандуру, никто не назвал настоящую фамилию Мая — Караколпак и все тут! Это слово, накарябанное пьяной рукой Щипицына, гипнотически влияло на клонов. Май мельком подумал, что такая сила воздействия — суть следствие частых выходов Щипицына в астрал.
Клоны исчезли. Путь был свободен. Коридор вливался в широкую, устланную красным ковром, тропу; она огибала кольцом центральную часть здания — огромный зал. Стены по обеим сторонам тропы были облеплены дверьми-близнецами. Совсем недалеко скрипки тягуче выводили «Частица черта в нас заключена подчас…». У Мая от этого нытья зародились сомнения в целесообразности своих действий, и захотелось домой, несмотря на присутствие там свояченицы.
Сомнения были подавлены шоком: на тропу из-за поворота вынырнула долговязая монашка! «Здравствуйте», — пролепетал Май. Монашка кокетливо кивнула и юркнула за какую-то дверь. Май из любопытства пошел следом, постучал. Высунулась голая рука с кровавым маникюром, пропала. Дверь открылась. Май сунулся внутрь, но сразу отступил. В комнате была тьма монашек, многие полуголые. Они громко смеялись, и водянистые трехстворчатые зеркала на гримировальных столиках множили их маковые улыбки. Но вдруг упала тишина. Все яркие взоры нацелились на Мая. В недоумении он учтиво поклонился дамам, и тут кто-то больно ударил его по спине. Монашки не захохотали — загоготали, матерясь от восторга.
Из-за спины Мая вынырнул усатый крошка в пунцовом костюме с фальшивыми эполетами, в канотье, лихо сдвинутом на ухо. Он еще раз ударил Мая твердыми ладонями, но теперь в грудь и, злобно гримасничая, завизжал: «На этот комнат ле фам! Ле фам! Ти — мужи-ик! Пошель на мужицка сторона! Киш отсюдова!» Он был так похож на безобразную жалкую галлюцинацию, что у Мая вырвалось: «Рассыпься!» Но это не помогло. Злобный малютка погнал его по коридору, норовя наподдать пониже спины ножонкой в лаковом башмачке. Май, смеясь, уворачивался, а в памяти его привычно отпечатывалось все, вплоть до мушки на щеке вредины.
