Последний бебрик
(роман) Памяти Бориса Штерна
Город. Гроза. Гром.
— Симфония «Конец века», — прохрипел Май, внезапно выпав из сна в реальность.
Он привычно ощутил тяжесть своего негибкого, обветшалого тела и представил знакомое, бездарное течение утра: сначала заболит левый бок, потом шея, потом в комнату войдет женщина. Так и случилось. Май считал вслух, загибая непослушные со сна пальцы:
— Бок — раз, шея — два, женщина… где женщина?
Дверь бесстыдно распахнулась, явилась босоногая женщина, прежде вдвинув пяткой в комнату плетеный сундук.
— Женщина — три, — заключил Май и, выслушав прощальный, долгий вагнеровский аккорд грома, веско повторил: — Симфония «Конец века».
— Ты, Исакич, вообще, что ли, того? — немедленно отозвалась женщина. — На календарь посмотри. Какой тебе конец века! Начало мая сейчас.
— Люблю грозу в начале мая, — промямлил Май, презирая себя за неистребимый страх перед свояченицей Зоей.
Он лежал, не шевелясь, слушал затихающую в боку боль и смотрел, как Зоя, отставив ядреный зад, развратно обтянутый малиновыми лосинами, толкает сундук, как вынимает банки с соленьями и выстраивает их на лоджии. Зоя, старшая сводная сестра жены Мая, работала в городе Каневе заведующей почтовым отделением и жила в уютном домике на берегу Днепра. «В гробу я видала ваш Питер!» — говорила она. Но каждый год ей приходилось на неделю-другую покидать райские пенаты и тащиться в ненавистный город — обихаживать непутевого Мая, потому что жена его с маленькой дочкой отправлялась в Канев отдохнуть.
Главной задачей Зои и жены Галины была борьба с любовью Мая к водке. Мая стерегли, отбирали деньги, не пускали одного в компании, даже, случалось, сажали под замок. Он все сносил тихо, безропотно: он знал, что виноват. Но стоило Маю уловить в затхлом подполе своей души манящий козлиный вопль винного божка, он становился хитер, ловок, энергичен; он выбирался из домашнего узилища с ловкостью, которой позавидовал бы Эдмонд Дантес, герой известного романа. Ну а дальше бывало одно и то же: мерзкая скука падения нравственного и физического — водка, дым, потасовка с какими-то опухшими незнакомыми гражданами, жуткий сон в непригодном для этого месте, например на трамвайных рельсах, и непонятное, фантастическое пробуждение в собственной постели под надрывные причитания жены: «За что мне все это, Господи, за что?! Ну скажи, наконец, за что?!!» Она всякий раз домогалась ответа у Бога с таким выдающимся упорством, что истерзанного Мая прошибал суеверный ужас; он слезно каялся и обещал «никогда больше не пить, ну, во всяком случае, полгода точно, а уж за месяц можно ручаться головой…» Et cetera, et cetera. Словом, конца этому не было.
Солнце вдруг потекло в комнату, затопило постель. Май зажмурился и опасливо сел. Боли не было, но встать ему не дали. Зоя бухнулась на кровать, придавив ноги родственника, и сумбурно заговорила. Ей мастерски удавалось выразить отвращение к Маю и телодвижениями, и голосом, и интуитивно точным построением фраз. Последнее Май мог оценить как никто другой: он был писатель.
— Не соблаговолите ли вы, Зоя, оставить меня? Я бы хотел одеться, — ввернул Май в монолог свояченицы.
Она не соблаговолила и продолжала говорить, перескакивая с темы на тему: огородная рассада, разврат политиков, чья-то силиконовая грудь, рассада, проституция в Каневе, воровство, рассада…
«Сволочь ты, — без труда расшифровывал Май. — Повезло жениться на молоденькой, на отличнице, золотой медалистке, без пяти минут кандидатке наук по физике. Ты-то сам кто? Суслик обтерханный! И что за профессия у тебя подлая: писа-а-тель! Вон умные-то люди, вроде Льва Толстого, сначала свое хозяйство заводят, дом, огород, а уж потом в писатели лезут — чтобы семья с голоду не подохла, пока папаша дурью мается, стишки всякие пишет. Или вот у нас, в Каневе, есть такой Минейко, тоже писатель. Так он днем курями на базаре торгует, а вечером в газету кроссворды пишет. Все успевает, и семья обеспечена. Ты бы пример взял с этого Минейко или хотя бы со Льва Толстого, тот, говорят, сапоги шил и метелкой возле дома своего навоз конский подметал. Ты-то помрешь не сегодня-завтра, а Галя с Тусей жить останутся в нищете. Алкаш ты, позор всемирного еврейства!..»
— Спасибо скажите, что не наркоман, — пробурчал вслух Май.
— Ты что, бредишь, чучело? — ухмыльнулась Зоя, тяжелые кольца в ее ушах закачались.
— Говорю, алкаш лучше, чем наркоман! — выпалил Май, яростно дернув ногой, придавленной задом свояченицы.
Зоя невольно подскочила, утлая кровать не выдержала встряски и сбросила с себя Мая. Он шлепнулся плашмя на пол и начал подниматься, придерживая ветхие сатиновые трусы в абстрактных подсолнухах. Зоя неудержимо захохотала: уж так нелеп был свояк, уж так гуняв!
— Тебя, Исакич, надо в кипятке сварить!
— Зачем? — спросил Май; он, впрочем, знал, каков будет ответ.
— Чтоб омолодился! — победительно объявила Зоя.
— А вы… вы… — бранчливо начал Май, поддергивая трусы.
— Ну? — зловеще оживилась Зоя. — Ну! Кто я?
— Ископаемое! — тонко выкрикнул Май.
В соседней комнатке спасительно запел мексиканскую песню телевизор. Тяжеловесная Зоя стремительно удалилась, выбросив свояка из памяти на время. Май запер дверь, долбанул ее несколько раз ногой, воображая, что это ненавистный малиновый зад, и нехотя занялся собой. Он всегда был равнодушен к одежде, а уж теперь, когда сидел под арестом, вообще опустился: шорты, зеленая футболка с дырой на плече — вот и все. Май кое-как застелил постель, выглянул на лоджию: свежо, но тепло, ласточки чиркали по чистому небу высоко-высоко, за деревьями, внизу, около детской площадки, цвела белая сирень, и в воздухе было сплошное благорастворение. «Легко, ваше сиятельство», — вспомнил Май из «Войны и мира», улыбнулся, но тотчас привычно погас. Он вернулся в комнату, причесался пятерней, пригладил пальцем вислые усы, глянул искоса на свое отражение в стеклянной дверце книжного шкафа и грустно промямлил:
