Взрывы гремели все чаще, по мере того как все больше черных шаров с лету грохалось оземь под ноги монголов. В горячечном порыве Угэдэй видел, как один из его воинов, безлошадный, приподнял один такой шар. Хан остерегающе крикнул, но человека уже разорвало в кровавое месиво. Внезапно воздух словно наполнился гудящими пчелами — точнее, раскаленными железными шершнями, налетающими со всех сторон. Лошади и люди вскрикивали под их жалящими смертоносными укусами.
В общей сумятице кешиктены бросились к Угэдэю, защищая его собой. Наклоненные пики цзиньцев останавливали на скаку коней, однако теперь все больше воинов спешивались и убивали копейщиков мечами и ножами, расчищая дорогу для напирающих сзади горячих потных животных. Один из черных шаров упал чуть ли не под ноги, и тогда кто-то из воинов бросился на него сверху. Звук разрыва приглушило, а в спине у человека возникла кровавая дыра, откуда почти на высоту человеческого роста выстрелил кусок кости. Едущие вокруг Угэдэя невольно пригнулись, но тут же распрямились, устыдившись: ведь их страх мог заметить хан.
Как-то сам собой сложился ответ насчет противодействия этому оружию. Угэдэй напряг голос, чтобы слышали по рядам:
— Именем своего хана — кидайтесь на них, когда они падают!
Призыв был подхвачен и разнесся по тумену. А в это время из-за вражеских рядов с высоты пало не то пять, не то шесть летучих ядер, каждое с коротким шипящим запалом. Угэдэй с гордостью подмечал, как его воины бесстрашно на них набрасываются, заглушая собой угрозу во имя тех, кто идет следом. Он вновь повернулся к врагу. Лица цзиньцев искажены страхом, его же — только яростью мести.
— Луки! — рявкнул хан. — Расчистить дорогу и действовать копьями. Копья сюда!
В глазах Угэдэя стояли слезы, но не по тем, кто отдал свои жизни, а от острой, саднящей радости — жить, просыпаться поутру, вдыхать грудью воздух. Сейчас этот воздух странно горек, и от него першит в горле. С глубоким вдохом обруч вокруг головы как будто разъялся, а люди вовсю рвали бреши в цзиньских рядах.
С одобрением следя за маневрами Угэдэя, Хасар машинально пристукивал себя кулаком по ляжке. От неожиданных взрывов оба монгольских тумена поначалу оторопели и даже попятились от всего этого грохота и кусачих вспышек света. Но потом стало видно, как ханские кешиктены преодолели свое замешательство и вскрыли-таки ряды цзиньцев. Звук разрывов словно стал приглушаться, и не было больше видно камней и земли, что ранее фонтаном взметывались в тех местах, куда падали разрывные шары. Впечатление такое, будто монгольское войско попросту их сглатывало, стоило им попасть в гущу рядов, как болото сглатывает брошенный камень. Такому сравнению Хасар непроизвольно улыбнулся.
— Эти железные шары хан, по-видимому, съедает, — поделился он наблюдением. — Смотрите-ка, он все еще голоден. Просит еще, наполнить ему желудок.
Хасар прятал свой собственный страх, вызванный бесстрашием Угэдэева броска. Если хану сегодня суждено погибнуть, бразды правления державой возьмет в свои руки Чагатай, и тогда все, за что они боролись, пойдет прахом.
Трусцой направляя лошадь к югу, Хасар еще раз опытным взглядом окинул поле битвы. По крайней мере, в одном цзиньский правитель оставался непоколебим. Его люди, перешагивая через убитых и раненых, перемещались со всей возможной быстротой. Остановить такую армию, вдвое превосходящую тебя числом, — задача не из простых. Здесь все решает тактика, и попробуй-ка подбери верное решение. Если построить нукеров в более тонкие длинные ряды вроде сети, цзиньцы копейным ударом могут через них прорваться. Ну а если сохранять глубину строя, то могут обойти с флангов, и тогда император шаг за шагом продолжит приближаться к спасительной границе. Для него это, видимо, сущая мука: быть к ней так близко и в то же время ползти черепашьим шагом, кипя во вражеском котле.
Собственные Хасаровы минганы теперь жали врага с тыла, усевая притоптанную траву вражьими телами. Жажда цзиньцев дотянуть до границы была столь велика, что они даже не выстроили тыловую оборону: так и шли, не оборачиваясь. Двигаясь рысцой следом, на юг, Хасар невзначай выехал на цзиньского солдата, полулежащего за колючим кустиком. Солдат был ранен. Едва он заметил монгольского всадника, лицо его дернулось, а мутные глаза посмотрели с безмолвной мукой. Хасар подъехал и чиркнул ему кончиком меча по горлу — не из жалости, а просто в этот день он еще никого не убил: надо же хоть косвенно оказаться причастным к сражению.
Это мимолетное действие словно вызволило его из безвременья. Повернувшись, славный воин выкрикнул двум своим минганам приказ:
— А ну, вперед, за мной! Негоже нам торчать здесь, когда хан воюет в поле!
Скача легким галопом, Хасар высматривал наиболее сподручное место для возможного удара. В сотне шагов от врага он привстал в седле, вглядываясь во вражеское построение, в надежде узреть там знаменосцев с императорским вымпелом. По всей видимости, это где-то в середине тех плотных рядов — преграды из людей, коней и металла, позволяющей обеспечить безопасность всего-то одному отчаявшемуся правителю. Свой меч Хасар вытер дочиста тряпицей и сунул обратно в ножны. Между тем воины наметили себе мишени и пустили в цзиньских солдат стрелы с безжалостной точностью. Сложно было сдерживаться в такой манящей близости от цели. Просто нестерпимо.
Бросок Угэдэя пронес атакующих мимо внешних рядов, вооруженных тяжелыми пиками. Цзиньские полки вымуштрованы, но одной муштрой, как известно, взять верх нельзя. Боевые порядки сломлены не были, но оказались обескровлены беспрестанными бросками всадников. Ряды бойцов сузились, спутались, скукожились до разрозненных очагов, которые вздеть на копья или добить стрелами ничего не стоило.
В цзиньских рядах натужно зазвучали рога, и около десятка тысяч мечников, обнажив по команде оружие, с криками бросились отражать натиск. Но бежали они под нескончаемым градом стрел, пущенных изблизи, поэтому передние ряды были измолоты и истоптаны. Общая масса вскоре оказалась раздроблена на пары, тройки, в лучшем случае десятки, и все это перед проворными мечами всадников. При виде резни, что творилась впереди, задние ряды цзиньцев в неуверенности замерли, в то время как монголы, восстановив стройность рядов, метнулись вперед. Секунда-другая, и свой натиск они усилили до чугунного галопа, разя уцелевших встречных неудержимо, с безжалостной точностью. Ряды цзиньцев, редея, подавались назад, как трава под косой.
Безумство Угэдэя на поле боя видел Тулуй — в частности то, как брат вклинился в глубь вражеских рядов, разя вместе со своими кешиктенами любого встречного и поперечного, причем с таким залихватским видом, будто задумал прорвать цзиньское построение из конца в конец. Тулуя пронзили страх и благоговение. Столь явного безрассудства от брата он не ожидал, но того было уже не удержать, да и кешиктены, следуя его примеру, включились в безудержную рубку. Угэдэй рвался напролом так, будто был бессмертен и неуязвим, хотя сам воздух вокруг насытился дымом и смертью.
Дым на поле боя Тулуй видел впервые. Это было что-то совершенно новое, из ряда вон, и его люди с беспокойством взирали на ползущий в их сторону слоистый, прогоркло пахнущий сероватый шлейф. К странному запаху Тулуй привык, но громовой треск, сполохи и тяжкое сотрясание под ногами вселяли невольный, ни с чем не сравнимый ужас. Он просто не мог себя сдерживать, особенно при виде того, как Угэдэй, по сути, обрекает себя на гибель. Постепенно все проникались глухим отчаянием от неспособности предотвратить смещение на юг. Убийственная возня все больше обретала хаотичный характер, а монгольское преимущество в скорости и меткости гасилось, как крушение волн о скалистый берег. Бессильная ярость охватывала от невозможности сделать что-то решающее, судьбоносное.
