— Ладно, — сказала она. — А теперь уходи. — Она забилась под одеяло. На лице и руках все еще мерцали пятнышки тусклого света, но и они вскоре потухли.
— Как быстро гаснет, — произнес я нерешительно, чтобы прервать наступившее молчание.
— Да, очень быстро, — ответила она.
— Да, завтра, — перебила Сусана. — А сейчас включи свет и уходи.
5
Однажды капитан Блай признался, что свое истинное призвание воплотить в жизнь ему так и не удалось: он мечтал стать карманником, одним из тех, что орудуют в трамваях и метро, причем так ловко и с таким мастерством, что ремесло превращается в настоящее искусство. Он добавил, что его руки еще не утратили былой чувствительности, в них дремала давняя тоска по шершавым замшевым бумажникам и теплой сатиновой подкладке, поскольку в юности ему несколько раз удавалось стащить кошелек, а по части теории его подковал первый ухажер сеньоры Кончи — угрюмый южанин, который некоторое время жил в нашем квартале; сам капитан, надо заметить, украл у него кое-что поважнее — невесту…
Эта история, как, впрочем, и многие другие, казалась мне сомнительной, но как-то утром, когда я, как обычно, уныло плелся за ним по окрестностям Сан-Конте, неся под мышкой папку с петицией, а в спину мне дул резкий горячий ветер, я убедился, что он действительно имел некоторый опыт в воровском деле. В тот день капитан обмотался свежими бинтами, и его горделиво поднятая голова с торчавшими во все стороны седыми патлами походила на огромную белую редиску. Уже несколько дней подряд он подвязывал руку шелковым платком, словно она была сломана, — вероятно, ему хотелось придать романтический налет своему невзрачному костюму пешехода, попавшего под трамвай. Эта деталь, как ни странно, сообщала его облику некую внушительность и даже, я бы сказал, удаль, которая, видно, появилась еще в сражениях на Эбро — в ту пору, когда разум его еще был в порядке, он отвечал за свои действия и старался выглядеть привлекательным. Мы шли по улице Легалидад, на пути нам все чаще попадались разбитые покосившиеся фонари, и название улицы на вывеске едва читалось. Капитан остановился, подождал, пока я его догоню, положил руку мне на плечо и некоторое время стоял неподвижно, слушая, как ветер шуршит в ветвях пальм. В этот миг рядом с нами затормозил автомобиль. Водитель, высунув голову в окно и с недоумением глянув на капитана, спросил, где находится улица Легалидад. Это был здоровенный курносый детина с толстыми губами и черными волосами, лоснящимися от бриллиантина. На нем была синяя куртка с крупными пуговицами и широкими накладными плечами, смахивающая на военный китель; расстегнутый ворот обнажал волосатую грудь, а из кармана торчала целая батарея новеньких автоматических ручек. Капитан ответил, что перед ним как раз та самая улица, и, к моему удивлению, сказал это по-каталонски, — я впервые слышал, как он говорит на родном языке.
— Вот эта улица, любезный…
Водитель грубо его перебил:
— Не понимаю я твой собачий язык. Говори по-человечески.
— Что вы сказали, сеньор?
— По-испански отвечай, когда тебя спрашивают! — Водитель покосился на подвязанную платком руку капитана, полосатую пижаму, бинты и очки и насмешливо добавил: — Какого черта ты вылез на улицу в таком виде? Ты из реанимации сбежал или из психбольницы?
— Тебе-то что за дело, болван, — как ни в чем не бывало ответил капитан по-каталонски.
Мы сразу же сообразили, что курносый детина не знал и знать не хотел по-каталонски ни единого слова. Он нажал на ручной тормоз и, энергично покрутив рукоятку, опустил стекло на дверце:
— Говорю тебе, отвечай по-испански! А не то я тебе покажу, как надо разговаривать! Где эта твоя проклятая улица?
Капитан улыбнулся сквозь бинты, вежливо поклонился взбешенному водителю, и в это мгновение я понял, что он что-то задумал. Я не сразу различил тревожные сигналы: все эти нервные подмигивания, выразительные кивки и покашливания, означавшие, что он вот-вот пустится в пространные рассуждения. В такие минуты он вдруг весь напрягался, выпрямлял спину, и тогда мне казалось, что я различаю странный звук, словно стариковские позвонки предупреждают о готовящейся выходке. Честно говоря, я никогда не знал — впрочем, меня это и не слишком занимало, — что руководило капитаном в сложных ситуациях: внезапный безрассудный порыв, который, словно демон, дремал у него внутри, или отзвуки давнего поражения, последние вспышки непокорного духа? В таких случаях я неподвижно стоял рядом и молча ждал, что будет дальше. Между тем его глаза, спрятанные за темными стеклами очков, прицеливались к груди водителя: если в одном кармане ручки, размышлял он, значит, в другом — кошелек.
— Простите меня, сеньор, — засуетился капитан. — Дело в том, что по-испански я почти не говорю. И дело здесь не в произношении — никто и не думает тягаться в этом с сеньором из Мадрида — а в синтаксисе, можете себе представить? Язык еле ворочается… Эх, старый я дурень! Не обращайте на меня внимания, сеньор!
— Ладно, черт возьми, я все понял. Скажи только, где эта паршивая улица, если, конечно, ты сам знаешь, где она, и катись в преисподнюю.
— Конечно, сеньор! Езжайте по этой улице направо, там будет площадь, на ней снова поверните направо, на проспект Генералиссимуса, который раньше назывался улица Диагональ, затем снова направо, и вскоре увидите памятник Синто Вердагеру, местному поэту-сепаратисту сомнительного дарования, как вы сами прекрасно знаете…
— Быстрее, я спешу!
— Отлично: оттуда все время прямо до Педральбес, там будет вывеска «Сан-Баудильо», раньше она называлась «Сан-Бои», потом проедете пару километров и окажетесь как раз на улице Легалидад…
Пока они беседовали, капитан прижал болтающуюся на перевязи руку к окошку, другую положил на капот и в какой-то миг быстро забарабанил по нему пальцами. Звук напоминал шум дождя, и сбитый с толку водитель поднял глаза. Этого было достаточно: неподвижно висящая рука метнулась к левому лацкану водителя, указательный и безымянный пальцы, сложенные наподобие птичьего клюва, стремительно выхватили коричневый кожаный бумажник и незаметно переложили его в бездонный карман капитанского плаща.
— Это неподалеку, сеньор, — добавил капитан.
— Вот видишь, заговорил по-человечески, — улыбнулся мужик, поворачивая ключ зажигания. — Дело в том, что вы, недоноски, учиться не хотите, черт бы вас подрала.
— Я очень рассеян, что правда то правда, — виновато согласился капитан. — Кто не хочет говорить на языке империи? Я, сеньор, люблю иностранные языки — английский, французский…
— Довольно и один знать! — Водитель включил мотор. — Говоришь ты как пес, но со временем акцент исчезнет.
— Ну разве что со временем, — покорно закивал капитан. — Сделаем все, что в наших силах, сеньор. Со временем. Не забывайте: никуда не сворачивайте до Сан-Бои. Это совсем рядом.
— Да, старик, с тобой не соскучишься. Сделай-ка еще одно одолжение. — Он смотрел на капитана насмешливо и сочувственно. — Честное слово, ты мне нравишься, старый болван. Повторяй за мной: шестнадцать судей едят печень…[19]Забыл, как дальше. Повторяй быстро.
