Книга Обожание - Нэнси Хьюстон

Нет? Вы так и не вспомнили? Что же, тогда я вынужден представиться, но, честно говоря, вы меня разочаровали, я — тот самый младший потерянный брат женщины, которая известна вам как Эльке.

Ах да! О да! Теперь вы вспомнили!

Ну ладно. Слушайте внимательно. Поскольку я не сыграл никакой роли в судьбе Космо, то выступлю в суде один раз, но внесу другую тональность в эти слушания и настаиваю, чтобы вы приняли мою точку зрения во внимание.

Итак. Все это время Эльке ужасно из-за меня расстраивалась. Она не потеряла связи со старшим братом — он тоже был в приюте (и его звали? Как его звали? Господи, да вы совсем никуда не годитесь, ваша честь, его звали Максим). Меня усыновили совсем маленьким, и приемные родители не только дали мне свою фамилию, но и благоразумно скрыли, что я им не родной. Все бы так и устроилось, но Эльке — вечно она лезет, куда не просят! — не могла забыть о моем существовании. Она терзалась мыслью, что у нее есть младший брат, но ей не известно, где он. Она попросила Космо навести справки в III округе Парижа, и он это сделал — не знаю, по какому праву, знаменитостям все позволено, великий артист просто сказал пару комплиментов служащей мэрии! — выяснил, что усыновивших меня людей звали Робер и Анн-Мари Брюне, и даже попытался найти их в телефонном справочнике, но не нашел — по той простой причине, что мы жили в Ницце.

Я между тем вырос, что вполне естественно с 1959 по 1961 год бил африкашек в Алжире…

ЛАТИФА

Что он такое говорит, ваша честь? Он сказал, что «бил африкашек», и вы ему это спустите? Никак не отреагируете? Не стукнете молотком по столу и не прикажете этому расисту заткнуться?

ИВ

Минуточку! Я заявил, что возьму слово один раз, но не позволю перебивать себя всяким неграмотным иммигрантам. Ах, мой муж несчастлив во Франции, ах, мой муж приходит домой и молчит, ах, мой муж больше не читает стихов… Вот и оставался бы у себя дома, не было бы всех этих проблем, а мы не стали бы расистами, так-то вот! Сначала вы кричите: «Алжир для алжирцев!», — а потом берете и переезжаете во Францию! Решите уже, чего хотите! Нет, я не обязан быть с вами вежливым, мадам: возможно, именно ваш папаша наградил пятерых моих дружков «оранской улыбкой»[14]. Знаете, что это такое, ваша честь? Оранская улыбка идет от одного уха до другого, но под подбородком, под челюстью, и кровища хлещет ручьем. В Филиппвиле пятеро моих однополчан подыхали с такой вот, с позволения сказать, улыбочкой на лице, так что я не позволю какой-то там арабке указывать мне, что говорить, а о чем молчать!

На чем я остановился? Ах да! Я говорил, что у меня была налаженная жизнь. После возвращения из Алжира городские власти наняли меня регулировщиком движения, я трижды был женат, у меня родились четверо детей, потом двое внуков, родители мои умерли, я отпраздновал пятидесятилетие… И вот однажды — не из тучи гром — раздался телефонный звонок.

Я снял трубку: «Слушаю вас…»

И услышал женский голос — совершенно незнакомый:

— Извините, мсье, вас зовут Ив Брюне?

— Ну да, — ответил я.

Она продолжила:

— Простите, мсье, вы случайно, не в тысяча девятьсот тридцать девятом году родились?

Тут мне следовало насторожиться, но она застала меня врасплох, и я признался:

— Да.

Тогда она сказала:

— Сядь, если стоишь.

Я разозлился и рявкнул:

— Да кто это говорит?

И услышал в ответ:

— Я — твоя сестра.

В пятьдесят лет, ваша честь, мне не требовалась никакая сестра. Возможно, Эльке и нуждалась в брате, ее артист испарился, вот она и принялась, как больная, разыскивать через Минитель всех Ивов Брюне Франции и Наварры, и нашла троих, и я оказался третьим, ее последней надеждой, она задавала те же вопросы первым двум кандидатам, но им повезло, они родились не в 39-м. Ну да, конечно, у нее была ксерокопия акта усыновления, и она могла доказать, что я — ее братишка, но не стоило раздувать из этого целую историю.

Меня это совершенно выбило из колеи, ваша честь. Нелегко, знаете ли, услышать в пятьдесят лет от незнакомки, якобы нашедшей вас через Минитель, что вся ваша жизнь была чудовищной ложью, что вы вовсе не уроженец Ниццы, а парижанин, и что ваши родители — вовсе не ваши родители (а они уже умерли и даже не могут оправдаться), и что ваша мать была шляпницей — шляпницей, черт бы все это побрал! — а отец — банкиром, и что, в довершение всех прелестей, вы — незаконнорожденный.

Я ничего не хотел знать, понимаете? Меня все это не интересовало! Мои родители — это те люди, которые меня воспитали, Брюне, добропорядочные супруги, набожные католики. А тут — бред какой-то, адюльтер, канкан, кафешантан. Все, что рассказала мне при встрече Эльке о наших родителях, фотографии, которые она мне показывала: Смотри, это ты! Мы называли тебя Ивом, будь ты маленькой девочкой, стал бы Иветтой — в честь мамы. Боже, как она тебя баловала! Ставила на стол в кухне, и ты танцевал, не помнишь? — и любовные письма мсье Денена были мне глубоко отвратительны.

Кстати, я и встречаться-то не хотел, не видел в этом никакого смысла. Но Эльке… она просто чудовище, когда эта женщина чего-то хочет, она напоминает пса, намертво вцепившегося зубами в брючину. Она так настаивала, что я, как полный придурок, в конце концов сдался. Приехал с третьей супругой, детьми и внуками — мы прежде никогда не были в этой дыре и не собираемся туда возвращаться. Эльке встретила нас со своими мрачными детишками, потом подтянулся старший братец Максим с чадами и домочадцами, и похожий на бегемота репортер Табран начал крутиться вокруг нас — интервью, фотографирование со вспышкой и прочая дребедень. (Он потом продал все это в газету: сладкие слюни, сопли-вопли, волнующее воссоединение семьи после полувековой разлуки, ах-ах-ах, ох-ох-ох… и все — благодаря Минителю.)

Нечего было долбаной сети лезть в наши дела. Честно говоря, я бы предпочел ничего не знать об этой деревенщине…

Вот так, ваша честь. Я сказал, что хотел, а теперь ухожу.