…тишина стоит недолго. Сквозь пустоту прорывается воспоминание, потом другое. Приходит на ум сон.
Когда мне было десять лет, я был влюблен в нашу няню из Германии Хильду. Она изучала теологию в университете и готовила потрясающий хлебный пудинг с шоколадом. У нее были светлые волосы и стрижка под мальчика. Ее брови были белые, почти невидимые, поэтому ей трудно было сделать сердитое, виноватое или удивленное лицо. Она звала меня «Олифер».
Мы шли по супермаркету, и Хильда дразнила меня — якобы у меня есть подружка. Это нравилось мне. Она жила в комнате для гостей рядом с моей комнатой. Я прикладывал ухо к стене и слушал, как она подпевает «Стоун Роузез»[24].
Хильда всегда вежливо разговаривала с моими родителями и каждый раз после еды убирала со стола. Иногда за ужином они обсуждали вопросы религии и этики.
Дело было в воскресенье, и на следующий день Хильда должна была возвращаться в Германию. Я весь день убил на сочинение комикса, который собирался преподнести ей в качестве прощального подарка. Он назывался «Петля», и речь там шла о путешествиях во времени. Чтобы произвести еще большее впечатление, я сделал несколько концовок — на выбор. И помню, когда в тот вечер я ложился спать, был очень расстроен, и вдобавок на ужин мы ели лазанью с грибами. Так что я бы не удивился, если бы мне приснилось, что мой язык превращается в крысу или все, чего я касаюсь, становится солью. Я помню свой сон.
Мне привиделось, что я проснулся посреди ночи и выбрался из кровати. В моей комнате все было как обычно. На мне та же пижама, в которой я лег спать. В воздухе стоял запах горелого пластика, как на том уроке химии, когда Джордана расплавила линейку над газовой горелкой. Я надел тапочки — ну кто во сне надевает тапочки?! — и пошел по коридору в комнату Хильды. Ее вещи уже исчезли. И в этом тоже не было ничего необычного, потому что рейс у нее был рано утром, и папа собирался отвезти ее в Хитроу.
Дверь в комнату моих родителей была открыта. Кровать незастелена и пуста. Я услышал шум на первом этаже и спустился в гостиную. Ночь была не очень холодная, но мама затопила камин. Она сидела на краю кофейного столика и сморкалась в рукав белой хлопковой ночнушки, той самой, в которой она похожа на привидение.
Я знал, что это сон, потому что она настежь открыла окна. Из камина шел резкий запах дегтя. Огонь плевался, и дым был черный. На каминной полке стояли пять конвертов пластинок из папиной коллекции классической музыки. Такие конверты специально делают блеклыми, как будто они никому не нужны, а некоторые пластинки из папиной коллекции сто́ят, между прочим, больше двухсот фунтов.
Мама подняла голову. Посмотрела на меня и передала хлюпать носом, хотя видно было, что она расстроена. Классическая музыка обычно посвящена грустным темам: смерть, уныние, потеря. Мне было всего десять лет, я не знал ни кто такой Джерри Спрингер, ни кто такая Ванесса Фельц[25], но играл в футбол за команду начальной школы, поэтому и сказал:
— Выше нос, мам, не все так плохо.
Потом я поднялся наверх, залез в кровать и во сне сначала не мог уснуть, но наконец задремал.
Когда я проснулся в действительности, мама раздвинула занавески, и начался будний день. Папа уже приехал из Хитроу и теперь отдыхал. Прежде чем уйти в школу, я зашел к нему поздороваться. Из-под простыни торчала лишь его маленькая голова. Он не спал. Я спросил, кого бы он спас первым, если бы в доме начался пожар и мы с мамой подвергались бы одинаковому риску. Он ответил, нисколько не сомневаясь:
— Я бы спас маму, и вместе у нас было бы больше шансов спасти тебя.
Я тогда подумал, не был ли этот ответ заготовлен у него заранее.
Кажется, я уснул. Дерево пахнет как мамин экологически чистый шампунь. Его ствол как жесткая мочалка. Я чувствую себя обновленным. Это удивляет меня. Медитировать также означает погрузиться в глубокие раздумья. Слышу, как журчит река. Медитация похожа на долгое расслабление в ванной.
С первыми лучами солнца доедаю оставшиеся кексы. Зубы покрыты налетом, как мхом.
В обеденное время в пагоде никого нет.
Я вылезаю из укрытия и бегу по траве. Взбираюсь по зеленому холму, крадусь вдоль пагоды и попадаю прямо в открытую дверь чулана. Монахи считают, что двери запирать ни к чему. Они также против накопления имущества. Эти два факта могут быть связаны.
Дверь, ведущая в главный зал, открывается беззвучно. Солнце через окна освещает стены, и от этого в комнате тепло. Мои кроссовки скрипят по половицам, оставляя черные полосы.
В углу комнаты стоит сиди-плеер «Сони». Уменьшив громкость, включаю его: мужской голос, поющий мантру, разносится по залу. Я разочарован: представляю себе человека азиатской наружности, в очках, распевающего мантры в микрофон в студии. А я-то думал, это живое пение. Сняв диктофон с пояса и нажав на запись, держу его близко к динамику. Эта запись никогда не станет платиновой, но останется со мной, как заноза. Хочу, чтобы она была у меня в качестве напоминания. Мужской голос поет в пустом зале. Я стою на коленях в лучах солнца.
Когда солнце поднимается высоко, собираю рюкзак. Однако уезжать пока не собираюсь. Прежде чем надеть рюкзак, топчу ногой надпись «ПОМОГИТЕ!».
Жду пока закончится завтрак. Народ набивается в пагоду — человек тридцать, не меньше. Включают мантру, и медитирующие рассаживаются по местам. Даю им время настроиться.
Перебравшись через лужайку, прохожу мимо саженцев высотой по пояс, на каждом из которых висит пластиковая бирка — груша, вишня, яблоко, — и приближаюсь к окнам пагоды. Все сидят с закрытыми глазами. Мама расположилась лицом к окну, скрестив ноги и опустив ладони на бедра. Ее волосы завязаны в хвостик фиолетовой резинкой, и она без лифчика. Грудь и плечи поднимаются и опускаются. Грэм сидит с другой стороны зала с остальными мужчинами. Он совершенно неподвижен.
Это должен был быть тот самый момент. Я собирался забарабанить в окно и разоблачить мамину незаконную связь. Показать на Грэма, потом на мать и сделать неприличный жест, имитирующий половой акт. Я хотел закричать, ворвавшись в их безмятежное пустое сознание.
Никто даже не моргает. Все хорошо.
Я мягко опускаю лоб на прохладную траву. Мама на расстоянии одного кувырка или длинного прыжка. Я вижу, как тихо поднимается и опускается ее грудь. Вижу тонкие маленькие морщинки вокруг ее глаз и безупречную шею. Чипс называет ее модной мамочкой; я заставил его пообещать, что он не станет представлять ее в своих сексуальных фантазиях.
Делаю вдох и выдох, вдох и выдох. Над травой собирается туман. Мама исчезает за запотевшим окном. Я пишу указательным пальцем на стекле «Ллойд» и обвожу сердечком. Стекло поскрипывает. Никто не открывает глаза. Чувствую себя школьным учителем, чьи ученики заснули на уроке. Отхожу в сторону от окна. Конденсат испаряется — ничто не вечно. Я мог бы сделать колесо, раздеться и мастурбировать прямо перед окном: они бы не заметили. У одного мужика голова описывает маленькие круги Его волосы наполовину в дредах, наполовину нормальные. Я встаю прямо перед Грэмом и смотрю на побледневший шрам у него на лбу. Мысленно прижимаю палец к огрубевшей коже. Он не открывает глаза.
