* * *
Изобрази страсть. Только не шевелись. Стой… Не двигайся. Это не танец. Ты ведь не стоп-кадр какой-нибудь прото-Айседоры Дункан — пусть у тебя босые ступни, распущенные волосы, расслабленные руки и ноги и греческий костюм. Изобрази страсть. Только как статуя.
Можешь склониться — да, вот так. Или схватить что-то. Нет, выше. И голову влево. Да, пусть кажется, что ты танцуешь. Но только кажется. Полная неподвижность. Вот так. Нет, она бы вряд ли стала на колени. Левую ногу свободнее. Помотай головой, чуть-чуть. Без улыбки. Глаза полузакрыты. Да. Вот так.
* * *
Все говорили, что выражения ее лица равно убедительны и удивительны. Еще более удивительной была скорость, с которой она меняла позы. Изменение без перехода. От печали к радости, от радости к ужасу. От страдания к счастью, от счастья к панике. Наверное, это особый, сугубо женский дар — мгновенно, без усилий, переходить от одной эмоции к другой. Именно этого мужчины ждут от женщин, именно это они в женщинах презирают. То одно. То сразу другое. Ясное дело — бабы!
По сути, ею были представлены все типы характеров, все виды чувств. Но все-таки несчастных женщин, жертв было значительно больше, чем нимф и муз, разных Джульетт и Миранд. Матери, лишившиеся детей, — ее Ниобея; или по каким-то ужасным причинам вынужденные их убить — ее Медея. Девы, влекомые отцами на жертвенный алтарь, — ее Ифигения. Женщины, тоскующие по бросившим их любовникам, — ее Ариадна. Готовые убить себя оттого, что их бросили, — ее Дидона; или чтобы смыть позор надругательства — ее Лукреция. Эти позы вызывали наибольший восторг.
Поэт видел ее через год после того, как она прибыла в Неаполь, она только-только начала давать представления на ассамблеях Кавалера. Новый любовник раскрыл в ней новый талант. Этим талантом она будет удивлять зрителей много лет и не перестанет восхищать даже самых злых клеветников. Сначала казалось, что ее актерский дар равен ее красоте. Но красота была скорее гениальностью, со свойственной гению уверенностью при любых обстоятельствах. Даже когда красота увяла, она чувствовала себя красавицей — готовой к восхищенным взорам. Даже погрузнев, она чувствовала себя изящной.
Она не хотела быть жертвой. И не была ею.
Она больше не скучала по Чарльзу. Успокоилась. Торжествовала победу. Знала, что никогда больше не испытает страстной любви, и смирилась с этим. Она искренне привязалась к Кавалеру, и ей было легко хранить верность. Она знала, как доставить удовольствие, делала то, чего от нее ждали. То, что Чарльз в постели бывал довольно холоден и скован, никак не повлияло на ее самооценку. А то, что Кавалер оказался более страстным любовником, чем его племянник, помогло — впервые во всей полноте — ощутить свою женскую власть. Теперь она чувствовала себя настоящей женщиной (это надежнее, чем чувствовать себя девушкой) — одной из многих, неотразимых. И в театре искусственных античных эмоций ее экспрессивность, неизбывная жажда общения нашли наиболее яркое выражение.
* * *
В те времена люди воспринимали античность как идеальную модель жизни, как набор идеальных доктрин. Прошлое было крохотным мирком, который становился тем меньше, чем дальше от него отходишь. Там жили добрые знакомые (боги, великомученики, герои, героини), олицетворявшие известные добродетели (постоянство, благородство, храбрость, изящество), воплощающие неоспоримые идеалы мужской и женской красоты, а также сильной, но безопасной — благодаря загадочности, отбитым частям, вылинявшим краскам — чувственности.
Люди жаждали просвещения. Знания были в моде, а филистерство — нет. И поскольку позы, которые принимала протеже Кавалера, принадлежали античной мифологии, древней истории или драматургии, то наблюдение за ее Позициями, как они назывались, было сродни викторине.
Вот она распускает волосы, поднимается с корточек, молитвенно воздевает руки, роняет на пол кубок, бросается на колени, приставляет к груди нож…
Ахи, перешептывание среди публики. Неуверенные аплодисменты. Тем, кто еще не догадался, соседи подсказывают на ухо. Аплодисменты усиливаются. И крики: «Браво, Ариадна!»
Или: «Браво, Ифигения!»
Кавалер — режиссер и привилегированный зритель — стоит рядом и с серьезным видом кивает. Он бы улыбался, если бы считал это уместным. Поэт же улыбнулся — оглядывая напряженную неподвижность пожилого человека, его столь очевидную в сравнении с молодым пышным телом старческую худобу.
* * *
Великий момент! — произнес поэт на своем высокопарном французском. — Вот что должно отражать великое искусство. Наиболее типические, трогательные, человечные моменты жизни. Мои комплименты, мадам Харт.
Спасибо, — поблагодарила она.
Ваше искусство весьма необычно, — серьезно сказал поэт. — Непонятно, как вам удается столь быстро переходить от одной позы к другой.
Просто удается и все, — сказала она.
О, разумеется, — улыбнулся он. — Понимаю. У настоящего артиста всегда есть свои секреты.
Но мне просто удается, — повторила молодая женщина, краснея. Не хочет же он, в самом деле, чтобы она рассказала, как эго получается.
Все же, как вы это делаете? — настаивал поэт. — Что, персонаж предстает перед вашим мысленным взором?
Пожалуй, — сказала она. — Да.
Ее волосы были влажны. Поэт задумался, каково это — обнимать ее. Но она — не в его вкусе. Ему нравятся женщины более образованные либо более скромные, не такие живые. А она так и пышет талантом. Безусловно, исполнение замечательно талантливо. Она — не только всеми признанное произведение искусства, но и сама творец. Модель — и одновременно художник. Отчего бы и нет? Впрочем, гений — это нечто другое. Так же как счастье. Поэт еще раз подумал о том, сколь счастлив Кавалер. Счастлив, ибо не желает большего, чем у него есть.
Повисла долгая, неловкая пауза. Молодая женщина спокойно стояла под пристальным взглядом чопорного немца.
Не желаете ли вина?
Позднее, сказал поэт. — Я не привык к такой жаре.
Да, — воскликнула молодая женщина. — Здесь очень жарко. Очень жарко.
Великая цель всякого искусства разжигать воображение, — заметил поэт. Она согласилась. Художник, преследуя высокий замысел, имеет право отступить от низкой исторической правды. Ей было жарко, она вспотела. Немного погодя она сказала поэту, что читала и до безумия восхищена его «Вертером», и очень жаль бедняжку Лотту — как та, должно быть, корила себя за то, что вызвала столь роковую страсть в душе излишне чувствительного молодого человека.
А вам не жаль излишне чувствительного молодого человека?
Ах, — сказала она, — конечно. Однако… больше жаль Лотту. Она поступала, как считала правильным. И не хотела ничего плохого.
А мне жаль моего героя, — сказал поэт. — По крайней мере, было жаль. Сейчас это ушло в прошлое. Когда я это писал, мне было двадцать четыре. Теперь я совершенно другой человек.
