же говорит обо мне город?
— Не знаю, как и ответить.
— Да уж как-нибудь постарайся, а то я умру от нетерпения, Никомах. Ну, не мучай меня, говори.
— Я был вчера на рынке, продавал баранов, — вздыхая, начал рассказывать Никомах. — Покупатели были разные. С одним из них у меня зашел разговор о Никии. Никий был со мной, помогал мне…
— И что же?
— Не торопи меня.
— Ладно, ладно. А ты постарайся покороче, Никомах. Да и времени у меня мало — пора идти.
— Вот и хорошо. — Никомах вдруг поднялся: — Ты иди. И я пойду. В городе все сам узнаешь. Я же не хочу обижать тебя. Не я придумал о тебе такое. А сына я не стану больше присылать к тебе, иначе надо мной все смеяться станут. Да и сыну еще долго жить, не хочется, чтоб о нем говорили, будто он ученик… твой ученик… Пойду я. — Никомах заторопился к воротам, но Демокрит догнал его, остановил.
— Нет, Никомах, — сказал он, — так ты не уйдешь. — В голосе Демокрита прозвучала угроза. — Так почему не придет ко мне Никий?
— Надо мной смеялся весь рынок, Демокрит, когда я сказал, что ты обучаешь Никия.
— Почему?
Никомах промолчал.
— Почему? — Демокрит схватил Никомаха за плечи и тряхнул — Ну? Почему?
— Все стали смеяться и говорить… — Никомах опустил голову. — Все стали говорить, что моего сына обучает сумасшедший.
— А… — Демокрит отпустил Никомаха. — Сумасшедший — это я…
Никомах кивнул:
— Ты, Демокрит. Я этому не верю, но весь город говорит.
— Весь?
— Думаю, что весь. Об этом объявил на агоре Сокл. Многие его поддержали.
— Кто?
— Не знаю. Так мне сказали. Сокл отправил в Совет требование, чтобы тебя объявили сумасшедшим всенародно…
— Зачем?
— Чтобы отправить тебя в храм Асклепия и содержать тебя там до тех пор, пока ты не излечишься от безумия, или до конца жизни…
— Сон в храме Асклепия! — захохотал вдруг Демокрит, чем не на шутку испугал Никомаха. — Лучшее из лекарств! О боги, как глупы ваши создания! Что еще, Никомах? Что еще? — продолжая смеяться, спросил Демокрит.
— Они отнимут у тебя усадьбу.
— Что еще?
— Они сожгут твои сочинения, чтобы твои мысли не стали причиной безумия других…
— Что еще?! Ну! Что еще?!
— Все, Демокрит, — ответил Никомах, пятясь к воротам. — Это все. Больше я ничего не слышал.
— Ладно, — махнул рукой Демокрит и перестал смеяться. — Иди, Никомах. И не присылай больше Никия. Я не стану на тебя сердиться. Спасибо тебе: ты спас меня от голодной смерти и холода зимой. Теперь весна — я не пропаду. Будь здоров, Никомах!
— Я пришлю тебе вина, — сказал тот, остановившись за воротами. — С вином душа не страдает…
— Ты прав, Никомах, — поблагодарил его Демокрит. — Еще раз спасибо. С вином душа не страдает. Хотя следует знать, что говорил Гераклит из Эфеса. Сухая душа, говорил он, мудрейшая и наилучшая. Стать влажной — для души наслаждение. Но и смерть души — влага.
— У тебя сухая и сияющая душа, Демокрит, — сказал Никомах. — Я не верю Соклу.
Дурная весть, которую принес ему Никомах, не изменила его намерения побывать в городе и продать владельцу книжной лавки свитки с сочинением против Протагора. Он отправился в город сразу же, как только ушел Никомах.
Был полдень, когда он поднялся на рыночную площадь. Шумная толпа текла вдоль лавок, набитых всякой всячиной. Горшечники зазывали покупателей, постукивая звонкими палочками по пустым кувшинам и чашкам. Белые, пурпурные и голубые ткани раскачивал ветер у лавок ткачей. Зазывалы на разные голоса расхваливали товары своих хозяев. Скрипели и грохотали на площади телеги, блеяли овцы, мычали быки. Рыночные запахи дурманили, опьяняли. Вызревшее вино, разогревшийся под теплым солнцем чеснок, мясной и рыбный дым, запах горячего оливкового масла — праздник для всякого, кто не лишен обоняния. Для имеющих уши — веселый многоголосый гомон. Для глаз — пестрое кружево толпы.
Демокрит всегда с некоторой завистью взирал на людей, беззаботно предающихся рыночной суете. Какое отдохновение для души, какая радость бытия!
С тех пор как умерла Клита, он не бывал здесь. Да и не сравнить зимний рынок с весенним. Обилие зелени на прилавках торговцев, обилие солнца, неосознанное чувство всеобщего обновления, сквозящее в улыбках, в звонких голосах, в блеске глаз, в живости — это приносит только весна.
— Эй, Демокрит! — окликнул его голос из толпы. — Остановись.
Демокрит остановился и стал искать глазами человека, окликнувшего его.
— Ты еще не бросаешься на людей? — спросил его огромного роста детина, стоявший за прилавком, на котором были разложены орехи и сушеные фрукты. — Ты еще не кусаешься?
Демокрит с трудом подавил в себе желание разбить детине посохом голову, лишь качнулся в его сторону и пошел прочь. Вслед ему грянул смех, послышались крики.
— Это тот самый Демокрит, который отравил своего брата!
— Не больные платят ему за лечение, а он платит больным, чтобы те скрывали от людей, как он лечит. Поэта Диагора отослал с девицей в Афины, старуху Клиту скрывал от всех, а она померла…
— Говорят, что по ночам он ходит на кладбище и там хохочет! Многие слышали!
— Да! — остановился Демокрит. — Хохочу! Я хохочу над вами, валяющимися, подобно свиньям, в грязи! Вы все боитесь смерти, пожираете предметы роскоши, хотите забыть о своей смерти! Вам страшно умирать, потому что после вас останется только грязь — ни доброго дела, ни высокого поступка, ни умной мысли! Я хохочу над вами! — крикнул в ответ Демокрит и захохотал.
Все шарахнулись от него. А он долго не мог уняться, видя, как все расходятся, глядят на него с суеверным страхом. Только корова, брошенная кем-то, осталась рядом. Жуя свою жвачку, она спокойно смотрела на него и даже тянула к нему голову, словно он был ее хозяином. Демокрит перестал смеяться, подошел к ней и почесал ей лоб.
— Он сглазит ее! — завопил кто-то. — Он напустит на нее бешенство! Эй ты, отойди от коровы!
Демокрит плюнул и зашагал
