Берлина, СС просто необходима, да и сложившееся положение на фронте к северу от города Гиммлер вчера охарактеризовал очень оптимистично. – Ложь по телефону рейхсфюрера СС на этот раз Гитлер воспринял как реальный факт.
– Я боюсь, что наши надежды окажутся напрасны. – В словах Евы была безнадёжность – С нашей первой встречи я поклялась следовать за тобой повсюду, даже в мир иной. Я живу только ради твоей любви. Я не смогу жить, если что-то случится с тобой. Милый! Я последую за тобой повсюду, даже в смерти. Я буду с тобой до последнего вздоха и спокойно распрощаюсь со своей жизнью.
– Не бойся, Ева! – прижав её к своей груди, стал утешать Гитлер. – Отчаянье всегда охватывает тех, кто начинает надеяться. Ты из их числа. Я люблю и ценю тебя и твою любовь. Вот посмотришь, всё снова станет хорошо! Ты веришь мне, Ева?
– Да, верю, мой фюрер! – мягко отстраняясь, ответила Ева. Фюрер не сводил с неё влюблённых глаз, а потом обрадованно произнёс:
– Ну вот и хорошо! Так исстари повелось, дорогая, что на этот свет человек рождается, чтобы ожидать лучшего, что может прийти в его жизнь. Он ждёт даже в том случае, если оно не наступит. Такова природа людей, моя милая и очаровательная блондинка!
Произнеся эти слова, Гитлер дрожащей рукой нежно прикоснулся к светло-русым волосам Евы, отчего к ней не преминули возвратиться не только нежное чувство, но и вера женщины в силу мужчины.
Этим ранним утром, когда на улицах осаждённого Берлина уже появились советские войска, крупная слеза сорвалась с ресницы Магды и нашла свой покой на рубашке Йозефа. На Геббельсов накатило плохое настроение.
– Я содрогаюсь, когда думаю о том, Йозеф, что ждёт нашу семью, если русские возьмут город, над которым взошла твоя счастливая звезда, – произнесла Магда. – Не знаю, как другие, но для нас это означает конец всему, чему ты и я посвятили свою жизнь. Я и ты давно уже решили покончить с жизнью, пусть для немцев это будет неподражаемым примером. Но что меня, милый Йозеф, ещё волнует, так это судьба детей. Я не хотела бы, чтобы они пострадали за нас. Конечно, Йозеф! Я понимаю, что не имею права допустить, чтобы из-за того, что они наши дети, стали беззащитными и бесправными жертвами еврейской мести.
– Да, Магда! – стараясь быть спокойным, согласился с женой Геббельс. – Мы являемся первой и образцовой семьёй в рейхе, я не допущу, чтобы все мы оказались в концлагерях Сталина. Я потерял надежду на то, что нам помогут англо-американцы. Буржуазный мир представляется мне пресловутыми баранами, сами себе выбирающими мясника, он вынужден поливать кровью свой победный путь, но, увы, Германия теперь есть лишь мумия в музее истории. Мы обречены с тобой, Магда, так как на попытки сближения, предпринятые Риббентропом, большевизм чаще всего отвечает нокаутом. Хельга, Хильда, Гельмут, Хольда, Гидда и Хайда. Бедные мои дети, бедный мой Харальд! Самой историей ради фюрера все мы принесены на заклание восточному деспоту. Поэтому мы должны быть стойкими и непоколебимыми до конца, а убийством своих детей произвести неизгладимое впечатление на будущие поколения. Мы сделаем всё для того, чтобы берлинцы оборонялись до последнего, а Советы расплачивались кровью за кровь: тогда, возможно, удастся образумить Кремль.
Магда была сломлена, Йозеф понимал это, но старался побудить её в дальнейшем сохранять спокойствие.
– Страсть к уничтожению, проявляемая врагом, сегодня цветёт пышным цветом, – слова мужа жгли сознание Магды. – Приступы мстительных чувств, находящие своё выражение на страницах английской и американской еврейской прессы, невозможно ни с чем сравнить. Утешает лишь то, что на конференции в Ялте ныне покойный Рузвельт сделал уступку Сталину, а тот, как известно, реалист до мозга костей. Настоящий ариец! Да, да, Магда! Именно уступка, и ещё какая! Янки согласился на отправку немецких военнопленных в качестве рабов с Запада в Советский Союз. Как пророчески заметил мне фюрер: «Такие известия будут способствовать подъёму боевого духа наших войск», ведь должны же они где-то остановиться на западе.
– Да, но, Йозеф, когда же события достигнут наконец такой точки, за которой последует стабилизация?
В ответ Геббельс промолчал, потому что события последних дней пошли не так, как он и фюрер предполагали.
Продолжительное заключение в замкнутом пространстве действовало Бруку на нервы. Что делать? Он не знал. Кому жаловаться? Вопрос абсурден, если не смешон. Но всё-таки что-то произошло, изменения не заставили себя ждать. В тюрьме гестапо с ним в высшей степени стали обращаться корректно, не били, не лишали сна, не вызывали на допросы и не подвергали унижениям. Полнейшая изоляция даже пошла ему на пользу, но еврей знал, что всё это обманчиво, достаточно одного лишь щелчка пальцев Мюллера – и бедная шея Брука ощутит на себе, как, рассекая пространство, с визгом дотрагивается до неё стальной нож гильотины. Что потом? Вечная темнота.
От этих жутких предположений Брук поёжился, но быстро с этим справился, так как сегодня – это пока не завтра, и «птице в золотой клетке» пришлось пока покориться своей участи. Находясь сейчас узником в одиночной камере, мог ли Брук предположить, что именно его «благодетель» совсем недавно уничтожил всех евреев в концлагере Освенцим, да если и знал бы, что это могло изменить в его положении? Ровным счётом ничего. Временно, но Мюллер даровал ему право на жизнь, а что будет потом, когда он станет не нужен, Брук боялся и предсказать. Проникнутые льдом слова Мюллера, кем были произнесены вчера, не выходили из головы Брука. Он знал, как безжалостен Мюллер к нему, но своим коротким умом не мог постичь, что за эти дни могло произойти такое, заставившее группенфюрера в последний момент переменить своё мнение о нём. У Брука пока было время поразмышлять над этими неразрешимыми вопросами. Он понимал, что его арест не есть ещё конец мечты о свободе. Как
