честный человек он выполнит то, что от него требуют эти изверги, и будет освобождён. Кэт не оставит его в застенках гестапо, она придёт за ним, она не бросит его! Дальнейшие раздумья Брука прервали голоса, что доносились из коридора. Гестаповцы явно что-то затевали. Предчувствуя, что идут именно к нему, он привстал. И не обманулся в своих тревожных ожиданиях. Железная дверь камеры распахнулась, и на пороге появился Зигфрид. Эсэсовец вошёл в камеру один, тихо. Брук ощутил это, на душе полегчало. Прикрыв дверь, он заинтересованно уставился на еврея.
– Хайль Гитлер, еврей! – с иронией в словах произнёс Зигфрид.
Брук с опаской отнёсся к такому пассажу.
– Как тебе условия содержания? Можешь не отвечать. Вижу, что мягкие, в первую очередь для тебя. Попался б ты мне ещё год назад, и разговор был бы другой, но не всё зависит от меня, да и время не то. Условия твоего содержания здесь изменились, сам шеф едва ли не каждый час справляется у нас о твоём самочувствии.
– Спасибо за милосердие!
Понял ли он сам, что произнес, но глупость Брука сработала на совесть.
– Милосердие? – вопросил Зигфрид, удивленно повёл бровью и… заржал.
Такая реакция громилы испугала еврея, да и Зигфрид, резко перестав зубоскалить и сделав шаг к нему, сказал:
– О чём ты, приятель?! Оно не присуще нам и чуждо нашей идеологии. Вообще, если хочешь знать, на роду у меня написана необоримая жестокость к таким, как ты. Ты есть расово неполноценный элемент, на твоём племени навечно скреплена кровь невинно пострадавшего Христа, но сейчас я преисполнился чувством долга, мне всё равно кто ты и как солдат я готов делать то, что прикажет группенфюрер. Честно говоря, я и сам теряюсь в догадках, чем ты можешь быть полезен папаше Мюллеру, но с тобой приказано обращаться хорошо. Ты, к слову сказать, счастливчик! – хлопнув по плечу Брука, сказал Зигфрид. Повернувшись к заключённому спиной, что евреем было расценено как хороший знак доверия, Зигфрид закурил. В камере две минуты повисли тишиной.
– Я буду говорить то, о чём думаю, Брук! – носком сапога загасив брошенную на пол сигарету, промолвил Зигфрид. – А они, эти думы, с каждым новым днём всё тяжелее и грустнее. Сорок пятый год похоронил всё, на что был способен вермахт. Всё! Ты даже не представляешь, во что за эту неделю превратилась несчастная Германия, та страна, бывшая примером для подражания. Счастливое неведение в изоляции для тебя более предпочтительно, чем жизнь на воле впроголодь. Все идеалы исчезли, рассеялись, как табачный дым. Что творится!!! Грузовики, пехота и танки заполонили все дороги в рейхе. По автобанам лязгают гусеницами колонны русских танков, без остановок пролагающие свой путь к сердцу рейха. Гражданские лица, боясь расправы большевиков, бегут со ставшего «красным» востока, оставшись без жилья, а порой и без куска хлеба. Ты не видел Берлин. Во что он превращён? Тут был дом и там был дом. Беженцы спят в тоннелях метро, а только наступит ночь, лучше нос и не высовывай. Везде, где это только можно, бесчинствуют дезертиры, ради добычи продуктов грабя и убивая всех несчастных, кто имел неосторожность подвернуться им под руку. Куда смотрят СС, ведь гестапо не может в одиночку со всем этим справиться? И за всё это немецкий народ должен бесконечно благодарить своих героических солдат, которые бегут с фронтов и отказываются идти в бой, оставляя на произвол судьбы своих же близких и знакомых. Чем так жить, лучше пустить себе пулю в лоб и царапать ногтями асфальт. Не знаю как кто, но лично я не стану есть горький хлеб плена, а погибну за фюрера на улицах Берлина, с никогда не дрогнувшим сердцем.
Зигфрид тут зло посмотрел на Брука, а затем с усмешкой сказал:
– Подобные мысли не должны тебя беспокоить, в еврейской жалости мы не нуждаемся. Мы сами в ответе за выбор своей судьбы. Быть жертвами для немцев – не лучшая участь, но жертве всегда надо давать надежду, пускай и пустую. Запомни это, жалкий юде, и пошли. Тебя очень хочет увидеть шеф, и не только он.
В то время как эсэсовец посвящал Брука в свои невесёлые мысли, в никем не охраняемый кабинет Мюллера вошла Кэт. По измождённому лицу ассистентки Мюллер безошибочно определил, что та мало спала. Сон явно Кэт был не в руку.
– Добрый день, герр Мюллер! – с порога наступив на ворсистый ковёр, поздоровалась Кэт и не преминула тут же осведомиться: – Вызывали?
В ответ Мюллер подозрительно обратил взор на Кэт, занял свои руки сигаретой и зажигалкой, закурил, немного помолчал, поднялся со стула, тяжёлой и слегка покачивающейся походкой подошёл к окну, а затем с сожалением произнёс:
– Да, фрау Хойзерман! Вызывал! Правильно сделали, что пришли. Садитесь! – Мюллер рукой указал ей на стул. Кэт присела.
– В последнее время, Кэт, иногда смотрю в окно и делаю интересные для себя наблюдения. Весна в разгаре, но родная Германия в ударе. Как ни тяжело мне это говорить, но наша нация не сумела обеспечить осуществление великих замыслов фюрера. В скором времени нас ожидает крах, и в довершение его – большевизация всей Германии.
– И что же будет с нами? – сглотнув слюну, спросила Кэт. Такие обороты в речи Мюллера её пугали.
– Этот вопрос, уважаемая Кэт, адресуйте Сталину, а не мне! – глядя себе под ноги, вполне серьёзно ответил Мюллер. И с каменным выражением на лице затушил окурок сигареты в пепельнице со свастикой. – А если вам это так интересно знать, то предположу, что бедных немцев ждут все казни египетские. Почитайте Ветхий завет, Кэт! И вам всё станет ясно. Такую участь мы с вами вполне заслуживаем.
