она, не открывая лица. – Что-то мы сделали не так – и вот!..
– Зачем ты? Перестань, – мягко остановил ее Тихонин. – Мы все сделали как надо. И все будет хорошо, как мы и ждали… Спи, милая, спи. Врач уже едет, и не бойся – наш, надежный врач.
Он пошел и порылся в аптечке, обнаружил там початую упаковку колдрекса и еще одно знакомое, турецкое жаропонижающее; уговорил Марию его принять, приготовился долго ждать, когда она уснет, но не пришлось: температура, видимо, упала сразу, и уже через минуту Мария спала, испуганно дыша и тихо вскрикивая во сне… Тихонин погасил ночник и в сплошной темноте на ощупь вышел на балкон. Было тепло и зябко, море молчало в густой тьме, и не было звезд…
– Неприятности? – услышал он негромкий голос Прохора.
– Пока неясно, – неопределенно отозвался Тихонин, – пока лишь только нервы…
– Могу я чем помочь?
– Спасибо, но пока не нужно. – Не выдержав, Тихонин проговорился. – Температуры больше нет; приняла колдрекс и уснула.
– И моя спит… Перебирайтесь сюда, посидим. Есть хороший самогон из абрикосов – не то что их аптечная анисовка.
– Не стоит, – ответил Тихонин. – Я надеюсь, у нас обычная простуда, но не стоит рисковать.
– Боитесь, что ковид – и боитесь нас заразить?
Тихонин не ответил.
– Спасибо за заботу, – продолжил Прохор, – но если что, вы нас уже успели заразить, еще в кафе… Чему быть, то и случится, а абрикосовка моя никому из нас не повредит… Перелезайте, здесь невысоко.
Он нашел в темноте руку Тихонина и помог ему перебраться через перегородку между балконами. Потом тенью скользнул в открытую дверь своей спальни, за глухую штору; там вспыхнул и пролился на балкон голубоватый слабый свет. Вернувшись вскоре с бутылкой и двумя чашками, Прохор строго произнес:
– Говорить будем тихо.
…Пили абрикосовую из кофейных чашек и молчали, пока Прохор не спросил:
– Много путешествуете?
– Не то чтобы, – рассеянно сказал Тихонин. – Но я мало бываю на одном месте.
– А я вот путешествую. Не по морским курортам вроде этого, их я не люблю, но Ларисе они нравятся, с ней приходится считаться…
– Я вас понимаю, – сказал Тихонин, прислушиваясь к тишине соседнего балкона. – Курорт – это толпа… Сейчас, конечно, пандемия и людей немного, но все же, все же…
– Курорт на теплом море не по мне, – упрямо, словно споря с кем-то, настаивал Прохор. – И люди ни при чем. Другое раздражает. Слишком ласковые ветры. Все эти пассаты и муссоны – словно часть обслуги. Ублажают, словно угодливая массажистка, а в остальном неинтересны…
– То ли дело горы, с которых дует ваш любимый фён, – Тихонин добродушно усмехнулся.
– Долины – тоже, – сказал Прохор, – но не здесь – на севере… Север везде хорош. На наших с вами северах что ни ветер, то с характером: каждый норовит с тобою пободаться, обломать тебя, настроить на свой лад, даже внушить тебе какой-то свой ход мыслей, чаще всего невыразимых – вот я и пытаюсь их потом выразить, когда их вспоминаю наедине с пишущей машинкой.
– И получается? – опасливо спросил Тихонин, вдруг напрягшись: ему вдруг показалось, что Мария встала у себя с постели… Прислушался, но тишина там оставалась нетронутой.
– Пока не слишком получается, – подумав, сказал Прохор. – Ветров не счесть, они все разные, и на ощупь, и по именам, – но на ощупь, как вы понимаете, далеко не каждый их различит, только знаток; вы, я думаю, больших различий не заметите, даже если и почувствуете… Вот, к примеру: вы бывали на Селигере?
– Я не помню, – проговорил Тихонин, тревожно прикидывая, сколько часов может понадобиться Омеру, чтобы без остановок добраться из Стамбула в Кушадасы: часа три, не меньше – это если врача сразу удалось и разбудить, и уломать. Ответил Прохору: – Нет, все-таки бывал. Давно.
– Давно, значит, не помните, что там и как там дует. А дует много что и как: там ведь и табашник, и зимник, сиверок – и они все непохожие… Есть там и женатый ветер – с этим все понятно, его мысли описуемы вполне: он всегда стихает на ночь, намекая…
Тихонина разобрал смех, который он сдержать не смог; в ответ раздался из-за шторы сонный голосок Ларисы:
– Опять болтаешь сам с собой… Сам наболтал себе опять – и сам смеешься, не даешь мне спать.
– Ну, извини. И спи себе, – прикрикнул Прохор и продолжил, понизив голос почти до шепота: – Мы тихо говорим. Про Селигер… Но ведь не только Селигер. Там и Ильмень неподалеку… Столбняк ильменский или полдник вы от мокряка, допустим, ни за что не отличите – тем более от меженца, а я тот меженец при самом малом дуновении всей кожей узнаю – тем более мокряк… Не только кожей, но и всем в себе – и узнаю, и понимаю; я весь при разном ветре разный: Прохор при шелонике и Прохор при подсиверке – два разных Прохора, у них по-разному дубеет кожа, трепыхается и бьется сердце, и разный строй души…
Тихонин слушал и кивал, прикидывая с ужасом, как поступить, если у Марии дело плохо: везти в Стамбул, это понятно – а если дело совсем плохо и придется все-таки класть ее в местную больницу?.. Если карантин, и для обоих, – оставят ли на карантине вместе?.. Хорошо бы все-таки в Стамбул, если врач не будет возражать: пусть, если можно, полежит покуда у Омера; нет, Омера нужно поберечь, и лучше снять жилье… Он услышал голос Прохора:
– Вы почему молчите?.. Я понимаю, все, что я вам говорю, вам кажется невообразимым. Или просто скучным…
– Нет, нет, – заверил Тихон, – я слушаю, и я пытаюсь вообразить, какой вы, например, при баргузине?..
– При баргузине? – усмехнулся Прохор. – Ах да дело понятное. Славное море. Священный Байкал… Эй, ты, баргузин, – пошевеливай вал!.. Все поют, все знают слово, а больше ничего не знают и не хотят знать… Поют про баргузин – а про баргузник, например, уже не слышали.
– И я не слышал, – признался Тихонин.
– Он дует в Белом море, на другом конце земли, – пояснил Прохор. – А на Байкале – что? Он море, и ветров там море, даже я встречался не со всеми… Там всток и селенга, и глубник, там и фролиха, ну и, конечно, сарма – эта сарма дует с диким свистом и нервно, даже не порывами, а нервными скачками… Но я боюсь сказать, сколько разных Прохоров там может получиться из одного меня на тех ветрах…
– Ты спать когда-нибудь пойдешь? – снова раздался голосок Ларисы. Прохор не ответил и произнес почти неслышно:
– Но я люблю Байкал…
– Одну минуту, – Тихонин встал, стараясь быть бесшумным, перелез на свой балкон и, шагнув в темноту спальни, замер и прислушался. Дыхание Марии было неровным, но и не тревожным. Постояв в проеме двери, Тихонин осторожно вернулся к Прохору и вспомнил виновато:
– Вы говорили о Байкале…
– Да, я люблю там отдыхать, – продолжил Прохор, будто и не прерывался. – Каждый сентябрь, в конце месяца – прилетаю, отдыхаю. И от людей, и от ветров… Да, и от ветров. Я от них за год устаю… Я надоел вам?
– Нет, я слушаю, – сказал Тихонин, прислушиваясь к ночи. – Но я не понимаю: на Байкале целый ворох всевозможных ветров, вы сами мне сказали, – и вы летите на Байкал, чтобы от ветра отдохнуть?
– Да, звучит нелепо, – согласился Прохор. – Но как вы сами попадете в байкальскую тайгу, сразу меня вспомните и всё поймете. Нигде нет такой глубокой тишины, как над Байкалом, наверху, глубоко в тайге, по осени… Есть у меня там любимое местечко, небольшое: так, несколько
