ему верю.
– Итак, ты найдешь себя. Вернешься ли ты тогда за своим отцом? Наставишь ли и его на путь истинный?
– Если я найду себя, ты больше не будешь моим отцом. Я буду твоим учителем, а ты – моим учеником.
– Хорошим учителем и плохим учеником… Хишам! Меня раздражает этот мужчина. Будь с ним осторожен…
– Какой мужчина?
– Этот Не-Именуемый, которому ты покорился и которого полюбил больше, чем собственного отца.
– И что же тебя в нем раздражает?
– Разве не он наплел тебе, будто вернул язык и ноги?
– И что? Это тебя раздражает?
– Это меня пугает. Тот, кто может вязать, имеет власть и решить. Кто знает, быть может, именно он обездвижил твои ноги и связал язык ранее? Каковы его цели?.. К тому же он так беспардонно разбудил меня в минувшую полночь.
– И что он тебе сказал?
– Так и быть, я открою тебе секрет, который терзает меня вот уже тринадцать с небольшим часов. Он сказал мне то, из-за чего я до сих пор не могу ни заснуть, ни забыться, ни привести в порядок свои мысли. Он сказал: «Встань и простись с Последним днем!»
– И все?
– И все.
Мальчуган изменился в лице, мне показалось, что его глаза наполнились слезами, а уголки губ поползли книзу. Я пожалел было о том, что раскрыл ему свою тайну, отравив его блаженное спокойствие. «Он ведь очень чувствительный мальчик, и вот, услышав весть о Последнем дне своего отца, весь сжался от боли и горя. Так же сжимается от жалости и мое сердце. Действительно, какое ребенку дело до того, что сказал мне голос в полночь? Он ведь только сегодня научился говорить и ходить, и никто, никто на свете не должен омрачать его радости в этот благословенный день!» – думал я, вглядываясь в необычно хмурое лицо моего светлого сына.
Так я объяснял себе эмоции Хишама, которые бездумно окрестил «горем» или «растерянностью». Однако я ошибался. После минутного молчания, он повернулся ко мне и спокойно сказал:
– …«И малая страсть сжигает горы».
Меня весьма удивили его слова, такой резкий переход от основной темы нашей беседы к тому, что я не понял ровным счетом совсем – ни начала, ни, тем более, конца. Я лихорадочно принялся искать подходящее толкование Хишамовых слов и не нашел ничего лучшего, как объявить его реплику выражением теплых сыновьих чувств к матери.
– Твои страсти по матери действительно могут сжечь многие горы, но сейчас тебя отделяют от нее какие-то девять часов. Поверь мне, они пронесутся быстро, словно девять минут. Даже века проходят в одно мгновение ока. Это мгновение – не медленнее и не быстрее, чем само время.
Не поднимая глаз, Хишам угрюмо проворчал, словно обращаясь к кому-то невидимому:
– Оно медленно ползет для тех, кто ждет избавления.
– Какого избавления?
– Избавления, которое пообещал мне отец.
– Отец? Не помню, чтобы я обещал тебе какое-либо избавление.
– Отец… другой отец.
– Другой отец? Что ты такое говоришь, Хишам?
– Мой безымянный отец. Не-Именуемый.
– Мы снова бредим? Какое тебе дело до этого чужака?.. Твои слова не оставляют моим чувствам выбора: я и впрямь начинаю его ненавидеть. Он пришел, чтобы разрушить мой дом, отдалить тебя от меня – тебя, кровь от моей крови и плоть от моей плоти! Кто забирает сыновей у отца? Правильно, преступники! Он – преступник!
Ребенок замолчал, поджав губы, я же, в который раз за день, не вытерпел затянувшегося молчания и решил хотя бы немного развеять тяжелую тучу, нависшую над нами обоими.
– Хишам! О чем тебе говорят слова «Конго», «Ангола», «Танганьика», «Тайвань», «Тибет», «Вьетнам», «Куба», «Гватемала», «Панамский канал», «Суэцкий канал», «Берлинская стена», «Негев», «Босфор», «Дарданеллы», «Катар», «Кувейт», «Плодородный полумесяц», «география»?
– Ни о чем не говорят, папа.
– А слова «капитализм», «социализм», «коммунизм», «демократия», «аристократия», «пролетариат», «диктатура», «оккупация», «независимость», «монополизм», «конфедерация», «протест», «парламент», «министерство», «комитет»?
– Ни о чем.
– А слова «биржа», «банк», «ценные бумаги», «бюджет», «инфляция», «открытый рынок», «закрытый рынок», «таможня», «налог», «страховка», «пенсионный возраст»?
– Ни о чем.
– А «культура», «цивилизация», «платонизм», «реинкарнационизм», «экзистенциализм», «марксизм», «кубизм», «абстракционизм», «классический стих», «белый стих», «помада», «лак для ногтей», «кино», «театр», «телевизор», «баскетбол», «теннис», «коррида», «бокс», «кабаре», «чайхана», «бордель», «белый раб», «черный раб»?
– Ни о чем не говорят, папочка.
– Знаешь ли ты что-либо об Атилле, Чингисхане, Александре Македонском, Юлии Цезаре, Тарике ибн Зийаде, Наполеоне, Гитлере, Муссолини, Сталине, Черчилле, Эйзенхауэре, Лумумбе, Чомбе, Сукарно, Гагарине, Суванне Фуме, Франко, Салазаре?
– Нет, папа, нет.
– А о мегатоннах, долларах, световых годах и солнечных системах?
– Нет.
– Слышал ли ты, сынок, о Гомере, Софокле, Фидии, Боттичелли, Микеланджело, Рафаэле, да Винчи, Рембрандте, Моцарте, Вагнере, Шуберте, Чайковском, Шекспире, Гете, Ницше, Толстом или Достоевском?
– Нет, не слышал.
– И ты, конечно же, не ничего слышал об электронах, протонах, нейтронах, уране, плутонии или шизофрении?
– Ни о чем из этого я и слыхом не слыхивал.
– Все, о чем я упомянул, – лишь маленькая капля в море тех вещей и явлений, о которых ты ничего не знаешь. Не знаешь и вместе с тем, ослепленный Не-Именуемым, ищешь какого-то там «освобождения» от них. Я уже не говорю о том, что ты считаешь этого чужака отцом, или даже больше, чем отцом. Он тебя обманывает, сынок…
– Мой отец никогда никого не обманет!
– Хотел бы я в это верить. Но… Будь осторожен, сын, будь осторожен!
Однако все строгие предостережения невидимо для Хишама разбивались о насмешку моего внутреннего голоса, говорившего:
– Может, господин доктор, стоит обратиться с этой пламенной речью к самому себе? Кто тебе сказал, что обещанное твоему сыну «освобождение» не чуждо всем упомянутым – и неупомянутым – тобою явлениям цивилизации? Кто тебя убедил в том, что все эти атрибуты цивилизации не висят кандалами и веригами на твоем теле, на твоем разуме и сердце? Будь все иначе, ты не мучился бы сейчас из-за такого пустяка, как Последний день. Многие, многие освободились, не узнав и доли того, что знаешь ты…
Час пятнадцатый
На этом месте наш с Хишамом разговор прервала ʼУмм Зайдан, вошедшая в комнату, чтобы доложить о прибытии Фархата с «очень опасным и секретным поручением» от его отца.
Вот уж поистине неприятное известие! Отец Фархата – добрый селянин, которому я поручил следить за горным садом, купленным мною два года назад и с тех пор исправно служившим нашей семье летней дачей. Руʼйа больше других радовалась новому приобретению: всего в часе езды отсюда нас ждал свежий воздух, чистейшая горная вода, вкуснейшие фрукты и великолепный вид. ʼАбу Фархат ухаживал за
