что ли? Ты охренел? – Джон спрыгивает с дивана, оказывается возле Ильи и звонко бьет его по голове. Стася вскрикивает. Я больше не могу стоять и сажусь на пол. – Охренел? – орет он и пинает его так, что тот отлетает к двери. – Ты охренел, да? Иди, сказал!
Я вижу, как у Ильи крупно трясутся кисти рук. Он водит ими по двери, будто шаманит. До меня с трудом доходит, что он пытается ухватиться за щеколду, но руки его не слушаются. Тогда он утыкается в створку лбом и глухо, безнадежно взвывает. Он воет и воет, человек не может издавать такие звуки. Стася не выдерживает – отпирает и распахивает дверь, выталкивает Илью наружу. Визжит:
– Заткнись! Заткнись!
Тот выпадает и ползет на четвереньках. Джон швыряет ему вслед пустую бутылку.
– Ссыкло!
– Эй, молодежь! Как дела? – весело кричит кто-то под окошком гаража. Тум-м. Удар в стену. От неожиданности все замирают. Спустя пару секунд звук повторяется: тум-м, тум-м, тум-м – со всех сторон сразу. И шаги. Прямо по крыше – так проминаются под ногами листы железа.
Первой приходит в себя Стася – она ближе всех к двери – и выскакивает наружу. Следом выламывается Джон. «Ха-ха, – несется с крыши, – ха-ха-ха!»
Когда все стихает, незнакомец спрыгивает вниз – под его ногами хрустят сухие ветки, сваленные за гаражом, – и снова стучит в стену. Не так, как в первый раз – словно молотом долбил, – а костяшками пальцев.
– Помощь нужна?
– Ны… – Я все еще мычу, как смертельно больное животное. – Ны-ет.
– Хорошо. Тогда ухожу.
Он правда уходит, но не тем путем, каким обычно попадаем сюда мы, а в сторону пустыря. Меня колотит, я лежу, обхватив себя руками, и не чувствую тела, слышу только, как стучат по полу подошвы ботинок. Кажется, это никогда не закончится, но в сумерках меня обнимают Машины руки.
И всё
– Ты не заболела?
Мне даже не приходится притворяться перед шершавой тетушкиной ладонью: меня знобит, я лежу под одеялом в пижаме с длинными рукавами и не могу справиться с дрожью. В горле саднит, руки и ноги словно выкручивают. Тетя Поля щупает мой лоб.
– Чем ты обычно лечишься?
– Шипучим аспирином.
Она цыкает и молча выходит из комнаты. Звонит кому-то по городскому. Надеюсь, это служба отстрела загнанных лошадей.
Маша просидела со мной в гараже несколько часов – до тех пор пока я не смогла идти самостоятельно. Уложила меня на диван, накрыла своей курткой и напоила водой. Вроде я как смогла рассказала ей, что случилось. Помню ее рядом и то, что умом хотела пойти домой, но тело не слушалось, и я была благодарна Маше за то, что она меня не торопит, а держит за руку и подносит стакан с водой, когда я только думаю о нем. Я мычала и чувствовала себя беспомощной, пыталась усилием воли побороть это состояние, но моя воля ломалась, кажется, я недолго спала, а когда проснулась и у меня получилось встать, Маша везла меня домой, как пьяную. Свет в салоне автобуса казался ослепительным, наверняка на нас смотрели пассажиры, мне жаль, что ей пришлось через это пройти, но она отперла дверь моими ключами – к счастью, тетя Поля была на смене, – и осталась до утра, а в шесть потихоньку ушла, чтобы не создавать мне проблем. Написала, что все в порядке. Что волнуется за меня. И чтобы я держала ее в курсе.
Как здорово, что меня это волнует, потому что, если бы не тот мужик, который потоптался по гаражу, сейчас бы я думала и волновалась совсем о другом. Если бы вообще была способна думать и волноваться. Лет в четырнадцать, когда я впервые по-настоящему осознала существование смерти – никакого повода для мыслей о ней у меня не было, но она вдруг начала отчетливо проступать там, где раньше ее быть не могло: в книгах, разговорах друзей, даже на уроках и в рассказах учителей она всегда побеждала, – я вспомнила и того «старого кашку» из детской стоматологии. И долго, долго, действительно долго задавала себе вопрос, от которого проваливалась в невесомость: а что, если бы я с ним пошла?
Где бы я была сейчас? Была бы вообще?
И теперь, лежа в гнезде из одеял в тетушкиной квартире, я тру глаза, потому что от вещества, которое мне подмешали в тоник, болят глазные яблоки, – и снова, как тогда, вздрагиваю от понимания, насколько мне повезло. Я могу жить дальше. Самого страшного не случилось. Подумаешь, глаза… Еще думаю об Илье. Что он не послушался Джона. Впервые не сделал, как тот просил. Джон точно попытается его наказать, скорее всего, обратится к отбитым дружкам Стефы, которым ничего не стоит воткнуть в незнакомого человека нож. Лежу и пытаюсь понять, что бы я делала на месте Ильи. Сбежала бы. Присоединилась к шапито – только без животных, ненавижу, когда их мучают, – и ездила бы по разным городам. Безумно давно не была в цирке, но вряд ли там многое изменилось. Интересно, каким был бы его номер? Мужчина и женщина. Если сшить костюм из двух половинок, он мог бы разыгрывать целые пьесы, поворачиваясь к зрителям то одной, то другой стороной. Люди хлопали бы ему: это же так красиво и странно. Представляя себе это, я сама поворачиваюсь лицом к стенке и проваливаюсь в сон.
После обеда меня посещает участковый врач. Дежурно проверяет горло, щупает пухлыми пальцами гланды, заглядывает под нижние веки и произносит то самое «ОРВИ». Они с тетей Полей еще заседают на кухне, попивая чай и беседуя о своем, далеком от моего здоровья, когда меня вдруг набирает Машка.
– Я принесла тебе немного ада, – глухо говорит она. Кажется, прикрывает телефон ладонью. – У нас лекция. Слышала новости?
– Не-а, – говорю. – У меня нет телевизора.
– У Апрелевых газ взорвался. Весь дом выгорел.
«Митя», – думаю я, думаю очень громко:
– МИТЯ!
Засовываю босые ноги в кроссовки, натягиваю куртку поверх пижамы – телефон. Забыла. Возвращаюсь в комнату, не разуваясь, кидаю его в карман, но обратный путь уже преграждают тетя Поля и участковая – ни малейшего зазора.
– Куда собралась? – причитает тетушка, растопырив руки. – Нельзя! Ложись! Горячка, Нин? Припадок? Что с ней делать-то?!
– Ваш внук, – говорю, одновременно пытаясь пробить заслон. – Митя. Димин сын.
Она хватается за сердце и жмется к дверному косяку. Я на бегу завязываю шарф.
– Что с ним, Май? Что с Митенькой?
– Пожар у Апрелевых, мне подруга позвонила.
– Гос-споди, – охает участковая и крестится, а тетушка скрывается в своей комнате и хлопает там ящиками. Кричит:
– Подожди, вместе поедем!
Пока она собирается, я шепотом выспрашиваю у врача, как вызвать такси. Вызываю. Закрываю за ней дверь. Оператор перезванивает мне, чтобы сказать, что машина у входа. А тети Поли еще нет.
Я захожу к ней впервые с тех пор, как сюда приехала. Она сидит на кровати, спрятав лицо в ладонях, и поднимает голову, только когда я касаюсь ее плеча. Бормочет:
– Все, как ты говорила. Все, как ты…
– Надо ехать. Такси внизу.
Я помогаю ей подняться, и мы идем к двери – просто удивительно, как быстро она берет себя в руки и по пути хватает все, что может пригодиться: ключи, кошелек, пачку одноразовых носовых платков, какие-то таблетки. Уже в подъезде оборачивается – и тут мне становится за нее страшно, настолько это растерянный взгляд. С таким взглядом спрашивают собственное имя и какой нынче год.
– Куда мы едем?
– Сначала к Апрелевым, – говорю я и глажу ее по спине. – Там посмотрим.
* * *
Половины деревянного барака, в котором жили Илья и Стефа, больше нет. Из оставшейся торчат обугленные ребра досок. Я оставляю тетю Полю за спинами зевак – прислоняю к стволу березы, прошу держаться, стоять и ждать – и бегу к дому. Попутно слышу: «газ», «пьянка», «там дым везде, так я уже в окно» – несколько человек сидят на бетонном возвышении вокруг канализационного люка, завернувшись в одеяла. Бросаюсь к ним:
– Ребенок!
Заплаканная женщина не отвечает. Мужик рядом с ней кивает не то на дом, не то на пожарных, сворачивающих шланги:
– Алкашня! Праздник у них был. Праздник, понимаешь? До утра гудели, а утром спать полегли.
– И форточки закрыли! – вскидывается женщина. – Говорили им про газ, все говорили, так они вместо того, чтобы вызвать кого, окна открытыми держали! А тут… Позамерзали, сволочи.
– А мальчик? Там мальчик был, шесть месяцев. Митя. Младенец.
– В коляске
