антисемитизм. Это ваш второй куриный забег: обвинять всех и вся в антисемитизме. Я не антисемит, а просто не люблю еврейских расистов. А евреи – расисты, как и все белые… Вот, ознакомьтесь: обязательно для исполнения…» – И он швырнул мне через стол методичку, полученную из окружной комиссии.
– С запретом уроков по истории Холокоста?
– Хуже… Начиная с того момента, все белые учителя школы обязывались проводить еженедельный урок покаяния. Предполагалось, что сначала они должны рассказывать школьникам о себе, то есть о своей персональной вине перед черными. В методичке особо отмечалось, что необходимо демонстрировать глубину искреннего раскаянья – желательно со слезами, навзрыд, дабы дети хорошо усвоили наглядный пример, а потом каялись бы сами – один за другим, перед всем классом.
– И вы согласились?
Мисс Маутсон отрицательно помотала головой:
– Нет. Не до такой степени. Я сказала директору, что не чувствую за собой никакой персональной вины. «Глупости! – ответил он. – У вас ведь высшее образование?» Я подтвердила. «И, видимо, высокий ай-кью – коэффициент интеллекта? Какой именно?» Я сказала. Маккалиф ужасно обрадовался, как будто я сама же и подтвердила тяжесть своего преступления: «Вот видите! Вот вам и вина! Вы используете образование и ай-кью для оправдания своего мнимого превосходства над черной расой, чьи показатели вдвое меньше! Разве это не причина для искреннего раскаянья?!»
– Подождите, Голди… – усмехнулась я. – Но ведь это и есть расизм – утверждать, что у черных – низкие показатели интеллекта. Или нет?
– Конечно! – воскликнула она. – Я именно это ему и сказала. Знаете, что он ответил? Что черным не требуется высокий ай-кью, потому что их моральное превосходство не нуждается в оправданиях. Такая вот логика. От нас требовали каяться за образование и интеллект! А тех, кто отказывался, выдавливали из системы. Кто-то уходил сам, устав от постоянных придирок, от намеренно неудобного расписания и других мелких, но раздражающих неприятностей. От кого-то избавлялись угрозами и шантажом. Я держалась до последнего – и не только из-за того, что у меня нет в жизни ничего, кроме школы. Мне не хотелось оставлять детей наедине с этим фашистом. Я думала, что обязана быть с ними. Показывать им, что есть и другие взрослые.
– Он не мог вас просто уволить?
Мисс Маутсон пожала плечами:
– К этому он и стремился. Но уволить учителя без серьезных оснований не так-то легко. Отказ от преподавания «Критической теории» таким основанием пока еще не считается. Даже приславшая Маккалифа окружная комиссия не требовала считать этот курс обязательным. Директор включил фашистские уроки в сетку по собственной инициативе. В общем, ему потребовалось довольно много времени, чтобы убедить учительский профсоюз, что я – исчадие ада. Коллеги стали меня сторониться. Потом их заставили подписать несколько петиций. В конце концов, профсоюз сдался – там тоже боятся прослыть расистами. Насильник в юбке пришел в школу в разгар этой борьбы, и я снова слишком поздно обратила внимание на эту угрозу.
– Но что вы могли сделать, Голди?
– Видимо, ничего не могла. Или могла. Могла стучаться в двери родителей, жаловаться в полицию, стучать по столу в мэрии. Могла, но не сделала. Моя голова снова была занята совсем другими мыслями. Сначала – болезнью мамы, потом – увольнением. И теперь я не могу избавиться от чувства вины. От сознания, что Саманта погибла из-за меня, из-за моего бездействия…
Она спрятала лицо в ладонях.
– Голди… Голди… Вы ни в чем не виноваты…
– Тот урок, во время которого это произошло… – сказала мисс Маутсон, мучительно проталкивая слова сквозь стенку ладоней, – был как раз посвящен так называемому справедливому насилию. Как потом я узнала от детей, мистер Маккалиф объяснял, что бунты и грабежи, устраиваемые черными, – естественная реакция на белифилис, болезнь белизны. Что за века угнетения и рабства приходится платить. Что Америка построена трудом черных рабов и теперь их потомки всего-навсего берут то, что по закону справедливости принадлежит им. Что белые девушки не вправе обижаться, когда черный парень принуждает их к сексу, потому что их предки-плантаторы насиловали черных рабынь. Понимаете, Рита? Директор школы самолично выдал мерзавцу в юбке официальное разрешение унизить и изнасиловать Саманту. Самолично! Разве после этого он не заслуживает смерти?
Это прозвучало прямым признанием. Учительница истории шелдонской школы мисс Голди Маутсон действительно заказала убийство своего директора. Заказала убийство – несмотря на то, что столь крайняя мера абсолютно не вязалась с ее природной добротой, мягким интеллигентным характером и непререкаемым уважением к ценности любой человеческой жизни. Чтобы решиться на такое, ей нужно было в самом деле дойти до грани и даже пересечь грань.
– Заслуживает, – твердо ответила я. – Еще как заслуживает, даже не сомневайтесь.
Мисс Маутсон опустила руки. Теперь она смотрела не на меня, а куда-то вбок и в сторону; в глазах стояли слезы.
– Но как после этого жить? Как после всего этого жить, Рита? – Она достала из кармашка батистовый платочек и высморкалась. – Знаете, в студенческие годы я прочитала знаменитую книгу Айн Рэнд «Атлант расправил плечи». Вы, наверно, ее тоже читали.
– Нет, не приходилось, – смущенно призналась я. – И что там?
– Книга написана лет семьдесят тому назад, но там описывается Америка будущего, очень похожая на то, что происходит сейчас… – тускло, без прежней звонкости проговорила учительница. – Америка, где победили Маккалифы. Где нет места нормальным людям, нормальным чувствам. Где ложь попирает правду, а мертвенные фальшивки вытесняют живое и оригинальное. Но даже там у людей есть надежда, и это надежда на человека по имени Джон Голт. Их пароль, по которому они узнают своих, звучит как вопрос: «Кто такой Джон Голт?» И у них есть куда уйти, потому что Джон Голт построил убежище в труднодоступной горной долине. Там можно переждать, пока свихнувшийся мир не станет вновь приемлемым для жизни. Пока фашисты не сожрут друг друга. Пока…
Она безнадежно махнула рукой.
– Похоже на сказку, – заметила я.
– Вот именно, – вздохнула мисс Маутсон. – Но у них хотя бы была сказка, была надежда, был Джон Голт. А сейчас нет ничего. Вообще ничего. Идти некуда.
– На следующей неделе у вас окружная комиссия…
Учительница усмехнулась:
– Ее исход предрешен. Меня уволят с волчьим билетом, с запретом преподавать.
– Но можно ведь обжаловать? Надо ведь как-то жить дальше…
– Не надо, – твердо проговорила она. – Дальше уже ничего не надо. Честно говоря, мне очень хотелось бы дожить… вернее, узнать об одном важном событии. Только это желание и заставляет меня просыпаться по утрам. Еще чаю?
Мы проговорили еще с полчаса – теперь уже о погибшей Саманте Вайт – одной из любимых воспитанниц мисс Маутсон. Я кивала, поддакивала, но слушала уже вполуха, потому что выяснила все, что требовалось, и дополнительная информация могла лишь помешать полноте картины. Зато потом, уже уходя к машине, припаркованной, как учил Мики, на соседней улице, я боролась со странным желанием снова и снова оглядываться на облупившийся фасад, как будто хотела запечатлеть его в памяти, подобно лицу умершего в минуту последнего прощания. Зачем? Что за глупость?
Ответ нашелся спустя четверть часа, по дороге к мотелю, когда я по привычке восстанавливала в памяти мелкие детали разговора. Дом Голди действительно чем-то напоминал камеру смертников, где держат осужденных на казнь. Можно было не сомневаться, что где-то в спальне на тумбочке возле аккуратно застеленной кровати ждет своего часа баночка с таблетками – последнее ночное такси, заказанное заранее, чтобы без промедления доставить учительницу истории на свидание с ее бывшей ученицей. Голди приговорила себя к высшей мере наказания с характерной безжалостностью к собственным грехам, которую, как правило, проявляют натуры, склонные охотно прощать другим самые тяжкие проступки.
Она винила себя сразу в нескольких преступлениях, наотрез отказываясь принимать во внимание какие бы то ни было смягчающие обстоятельства. Болезнь матери? Борьба за свое место в школе? Нет-нет, мисс Маутсон, – говорила она себе, – даже такие обстоятельства не отменяют твою главную и святейшую обязанность: заботу о жизни и безопасности порученных тебе детей. О них ты и должна была думать в первую очередь – сначала о них, а потом уже о себе и о своей умирающей маме. Но ты занималась своими делами – и что получилось в итоге? Ужасающее насилие над невинной девочкой, позорное судилище над ее отцом и – как сатанинский венец этой неправдоподобно дикой трагедии – самоубийство Саманты.
Понятно, что после этого, мисс Маутсон, тебе
