баса, напротив, щупленьким шмендриком. Мисс Голди Маутсон в точности соответствовала своему голосу – звонкому, чистому, с серебряными нотками-чайками, взлетающими на верхнюю строчку гаммы. Я отвесила вежливый поклон:
– Добрый день, мисс Маутсон. Мы с вами говорили по телефону. Я – Рита Мизрахи, та самая журналистка, которой хотелось бы…
– Да-да, мисс Рита, – поспешно перебила она, словно желая поскорее избавить меня от необходимости давать объяснения. – Я вас жду, заходите, пожалуйста.
В предварительных расследованиях, которые помогали нам с Мики принять окончательное решение – исполнять заказ или сдать заказчика полиции, – мне не раз случалось представляться репортером ближневосточной газеты. Такая легенда хорошо объясняла и мой интерес к тем или иным событиям, и мое весьма умеренное владение английским языком. Единственной помехой при этом было естественное недоверие к газетчикам, которое испытывает подавляющее большинство нормальных людей.
Человек скорее раскроет душу случайному собеседнику за стойкой бара, чем станет откровенничать с журналистом, особенно когда рассказчик чувствует за собой вину. Согласие на интервью никогда не дается легко: обычно приходится делать несколько заходов, уговаривать, звонить, навязываться, заставать врасплох. Мисс Маутсон выглядела в этом смысле редчайшим исключением: она согласилась сразу, недолго думая и даже не выясняя, кто я и откуда взялась. Ее вообще не пришлось упрашивать, и мне еще предстояло определить причину этой странной аномалии. Беспечность? Одиночество? Отчаянье? Непреодолимое желание выговориться?
Нет, нет и нет. Я поняла это в первые же минуты нашего очного знакомства: мисс Маутсон принадлежала к очень немногочисленной породе людей, которые органически неспособны подозревать других в недобрых намерениях. За годы работы на Мики мне выпадало встречаться с самыми разными типами, внедряться им в душу, откапывать зарытые там трупы, вскрывать несгораемые шкафы их сердец с таящимися там скелетами. Когда ты должен в короткие сроки решить вопрос «жизнь или смерть», поневоле чувствуешь повышенную ответственность и, забыв о деликатности, спускаешься на максимальную глубину, которая, впрочем, сплошь и рядом оказывается скучноватым мелководьем…
Но таких, как мисс Маутсон, я встречала прежде лишь дважды и хорошо запомнила эти яркие звездочки на довольно однообразном фоне множества обыкновенных свидетелей, заказчиков и заказанных. На первый взгляд, они казались наивными дурачками, которые по глупости позволяют себя обманывать каждому встречному-поперечному. Однако на деле в них не было ни капли наивности или слепого прекраснодушия. Напротив, их знание о существовании мошенников, обманщиков и лжецов ничуть не уступало осведомленности самых осведомленных циников.
Они просто отказывались подозревать. Отказывались жить в постоянном напряжении, держась за карманы и каждую секунду проверяя замки. Отказывались тратить драгоценные дни, мысли и чувства на страхи, предосторожности и строительство крепостей. Они не витали в облаках, но предпочитали ходить по земле налегке, без тяжких защитных лат – и украденный кошелек казался им ничтожной платой за эту свободу. Они добровольно соглашались пасть жертвой воровства – лишь бы не жить настороже от воров, лишь бы не марать лживой грязью чистые полы своего сознания.
Подобный образ жизни требовал, помимо твердого характера, еще и немалого мужества и, безусловно, заслуживал уважения, но при этом категорически не вязался с обращением к наемному киллеру с целью заказного убийства. Можно сказать, я терялась в догадках. Неужели произошла ошибка? Или какие-то злоумышленники пустили нас с Мики по ложному пути с целью заманить в ловушку? Или, что тоже случается, кто-то воспользовался личностью мисс Маутсон, в то время как сама она не имеет понятия о размещенном от ее имени заказе? Эти вопросы гудели в моей голове, пока я, напялив на физиономию самую робкую из своих улыбок, разглядывала скромную чистенькую гостиную с репродукциями музейных картин там, где обычно висят семейные фото-графии.
– Вы живете здесь одна, мисс Маутсон?
– Голди… – в ее устах звенело даже это совсем не звонкое имя. – Сейчас да. Мама умерла относительно недавно. Рак поджелудочной железы… Чай, кофе?
– Чай, если можно. Сочувствую вашей утрате.
Она грустно улыбнулась по дороге на кухню, слов-но говоря: «Ничего не поделаешь, что уж теперь сокрушаться…»
– Знаете, мама очень боялась, что я останусь одна, – мисс Маутсон пришлось повысить голос, чтобы перекрыть сердитый шум чайника. – Упорно гнала меня замуж. Но вот как-то не сложилось.
– Всё еще впереди, – бодро откликнулась я. – Никогда не знаешь, кто он, как выглядит, где бродит и в какой момент судьба притащит его за шиворот к вашим ногам.
Она рассмеялась – и смех, конечно, оказался столь же легким и звонким, как и всё остальное. Чайник взревел совсем уже гневно-пророческим ревом и смолк, вскипев от возмущения. Мисс Маутсон принесла чашки, чайные пакетики и диетические вафли. Картинка на жестяном подносике изображала иерусалимскую Храмовую гору. Я не могла не расценить это как жест доброй воли со стороны Америки.
– Вы бывали в Израиле, мисс Маутсон?
– Голди… – напомнила она. – Да, с мамой. У нас там родственники – дальние.
– Наверно, это и помогло мне получить ваше согласие на интервью? – предположила я. – Хотя наш видеоканал не из ведущих…
Она метнула на меня быстрый взгляд и отрицательно покачала головой.
– Видите ли, мисс Рита, я сейчас рада любой возможности поговорить о покойной Саманте. Чтобы как можно больше людей узнали об этой замечательной девочке. Хочу оставить хоть какую-то память о ней, пока не… пока не… пока могу.
Гм… Я не имела ничего против разговора о Саманте Вайт, но моим главным интересом были прежде всего отношения учительницы с директором Гленом Маккалифом – эту тему и следовало прояснить в первую очередь.
– Да, ужасная трагедия, – сказала я. – Если не ошибаюсь, нападение на Саманту произошло, когда она вышла с урока, который вел мистер Маккалиф. Это верно?
– Маккалиф… – она произнесла это имя с нескрываемым омерзением. – Так и есть, вы совершенно правы. Его уроки, его фашизм, его вина.
– Вина? – переспросила я. – Вы считаете, что он виноват в случившемся?
Мисс Маутсон вздохнула и развела руками как человек, у которого накопилось так много, что он даже не знает, с чего начать.
– Мисс Рита…
– Просто Рита.
– Хорошо. Просто Рита… Мистера Маккалифа назначили к нам два года тому назад решением окружной комиссии по образованию, и он сразу дал понять, что собирается преподавать тут «Критическую теорию рас». Вы ведь знаете, что это такое? – Боюсь, что нет, – призналась я. – Видите ли, в мое время…
– Доберется и до вас, – с горечью проговорила мисс Маутсон. – Они ведут наступление по всему миру… вернее, на весь мир. В общем, согласно этой теории белый цвет кожи представляет собой неизлечимую болезнь, причем болезнь позорную, гадкую, что-то вроде сифилиса. Мак-калиф так и называл ее: «белифилис». Они утверждают, что человек, родившийся белым, не может не быть расистом. Что он от рождения обречен считать себя высшей привилегированной расой, и это убеждение коренится в нем, подобно раковой опухоли, вне зависимости от того, как его воспитали. Что он может говорить и писать прямо противоположные вещи, может вести себя самым распрекрасным, с точки зрения Маккалифа, образом, но это ничего не меняет: белифилис проявится под его белой зверской шкурой так или иначе.
– Вы шутите? Но это ведь настоящий нацизм! Так Гитлер говорил о евреях…
– Ах, если бы это было шуткой… – еще горше вздохнула учительница. – Сами посудите, разве марксизм, большевизм и коммунизм, причинившие миру неисчислимые страдания и уничтожившие десятки миллионов людей, поставлены вне закона? Нет – их свободно преподают в университетах! Тогда не стоит удивляться и появлению «Критической теории». Это ведь современная реинкарнация марксизма, где место классов занимают расы.
щупальцами. Но, по существу, вы правы: надо было бороться, защищать детей. Наверно, это плохое оправдание, но лично мне было тогда не до «Критической теории»: мама умирала, и я не могла думать ни о чем другом.
Я понимающе кивнула:
– А потом в школу прислали Джорджа Флойда-младшего?
– Нет-нет, – запротестовала она. – Проблемы начались значительно раньше. Маккалиф вызвал меня в кабинет и сказал, что закрывает мой факультативный курс по истории Холокоста. Я спросила почему. «Потому что вы, евреи, носитесь со своим Холокостом, как курица, только что выдавившая яйцо из грязной задницы», – сказал он. Я запомнила это буквально, слово в слово. Холокост – и грязная куриная задница… – трудно забыть такой наглядный образ. «Вам мешает мое еврейство?» – спросила я. Он расхохотался: «Не шейте мне
