это как раз зависит от решения собрания.
Его профессионально вежливый взгляд отливал непроницаемым блеском – так смотрит на человека глухая стальная стена, растущая из земли до самого неба. Директор не волновался ни единым учительским нервом, а напротив, был преисполнен спокойной уверенностью в заведомом превосходстве бастионов системы прогрессивного образования перед жалким человечком, суетящимся у подножия стен. Что может сделать такой крошечный таракан?
Однако Маккалиф недооценил влияния Саймона Вайта; вернувшись домой, тот засел за телефон и в течение суток собрал нужное число подписей. Узнав об этом, директор сначала разгневался, но по здравом размышлении вспомнил, что каждый кризис таит в себе новые возможности. В данном случае внеплановое собрание могло принести немалую пользу в чисто воспитательном отношении. Публичное наказание нарушителя спокойствия стало бы хорошим уроком для здешних мракобесов и ретроградов. Не полагаясь на городскую полицию, директор позвонил в прокуратуру округа и попросил полдюжины федеральных агентов. Прислали четверых; Маккалиф усадил их за мониторы внутреннего видеонаблюдения в помещении, прилегающем к актовому залу, и порекомендовал не терять бдительности.
Ждать пришлось недолго. Когда в самом начале собрания Вайт заговорил о серийном насильнике, Маккалиф тут же прервал его:
– Кого вы имеете в виду, разбрасываясь подобными обвинениями?
Они разговаривали поверх голов смущенной аудитории: один – сидя на сцене, другой – стоя в проходе между стульями.
– Как это… – растерянно отреагировал Саймон. – Вы же прекрасно знаете, что произошло на прошлой неделе…
– Ничего не произошло, – все с той же доброжелательной улыбкой парировал директор и обратился к молчащему залу: – Друзья, я не знаю, к какому обману пришлось прибегнуть, чтобы заставить вас собраться здесь, но смею заверить: в школе за два года моего пребывания в должности не произошло ничего предосудительного. Абсолютно ничего.
Саймон Вайт помотал головой, словно желая удостовериться, что не спит.
– У вас в школе орудует серийный насильник, а вы утверждаете, что не происходит ничего предосудительного? Вы это всерьез?
– Клевета, – по-прежнему обращаясь к залу, констатировал директор. – Низкопробная расистская клевета. К счастью, прошли времена судов Линча. Теперь за расизм и гомофобию можно загреметь на несколько лет в тюрьму, и хорошо, что так! Надеюсь, все тут помнят об этом.
– Ложь! – закричал Саймон и двинулся к сцене. – Ты все лжешь! Ты усадил сексуального маньяка рядом с нашими детьми! Ты лгал нам, скрывая этот факт! И теперь, когда мою дочь… когда моя дочь… когда…
Трудно сказать, каковы были намерения Вайта, решившего подняться на сцену. По-видимому, он и сам не знал, зачем это делает. Возможно, хотел взять директора за грудки, чтобы вытрясти из него признание. Возможно, думал убедиться, что перед ним человек, а не бездушный манекен. Но, скорее всего, отец растоптанной девочки просто пребывал в состоянии аффекта, более чем понятном в такой ситуации. В этом, собственно, и заключался план Маккалифа: довести Саймона хотя бы до частичной потери самообладания. Это удалось в полной мере.
Прибывшие из округа федералы вбежали в зал, едва лишь Вайт поставил ногу на ступеньку сбоку от сцены. Сначала он не сопротивлялся, но агенты хорошо знали свою роль и выкручивали человеку руки, пока тот не стал кричать и вырываться. Сидевшие в зале люди молчали и бездействовали: всех словно разбил паралич. Серийный насильник? Маньяк? Применительно к Шелдону подобные слова здесь слыхом не слыхивали. Не иначе как с Саймоном действительно что-то не в порядке. И потом, никто не хотел тут прослыть защитником расиста и гомофоба – по нынешним временам такие ярлыки могли запросто прикончить человека: лишить его заработка, выбросить из дома, развести с семьей, накинуть петлю на шею. В общем, лучше промолчать – от греха подальше.
Саймона Вайта увезли в Скофилд и в тот же день предъявили обвинения: терроризм, нападение на должностное лицо, подстрекательство к бунту, сопротивление при аресте. Окружной прокурор Тута Урбивай требовала одиннадцати лет тюрьмы; либеральный судья, проявив похвальное человеколюбие, назначил восемь с половиной. Показательный урок, на чье благотворное воздействие столь прозорливо рассчитывал мистер Глен Маккалиф, был преподан в рекордно короткие сроки: со дня изнасилования Саманты и до того, как за ее отцом захлопнулась дверь камеры федеральной тюрьмы в Питерсберге, прошло меньше двух месяцев. А еще через неделю девочка покончила с собой, наглотавшись таблеток сильнодействующего снотворного.
Имя нашей заказчицы, учительницы истории Голди Маутсон, появлялось в истории лишь в этот момент, начиная с похорон несчастной самоубийцы, где Голди произнесла поминальное слово. На мой вкус, ее речь не содержала ничего крамольного: мисс Маутсон всего лишь попросила у мертвой девочки прощения за то, что школа не смогла ее защитить, хотя по идее должна считаться самым безопасным местом для пребывания детей. К тому же, если судить по комментариям коллег, серьезные разногласия между Голди и директором Маккалифом наметились еще раньше, а сказанное над гробом стало последней соломинкой.
Так или иначе, Глен Маккалиф сделал все, чтобы убрать мятежную преподавательницу: написал несколько жалоб в нужные инстанции, нашел повод для временного отстранения, заручился одобрением коллег, организовал молчаливую поддержку родительского комитета и, наконец, умело нейтрализовал сопротивление всесильного профсоюза учителей. По всем признакам, дни мисс Маутсон в школе были сочтены. Оставался лишь самый последний этап: утверждение увольнения на заседании окружной комиссии по образованию…
Я закрыла ноутбук и сидела, задумавшись, пока не пришла пора заправлять энергией вернувшегося из школы Малыша. Наскоро побросав в топку шницель и огурцы, он снова оседлал велосипед и умчался играть в футбол с друзьями, а у меня все не шла из головы мертвая девочка, ее несчастный отец и обдолбанный подонок в юбке. Они – и две потерянные недели, бездарно вбуханные в дурацкую погоню за чужими деньгами.
Прав Мики, а я неправа. Если уж тебя так тянет заняться чем-то полезным, не ищи денег ради денег – эти поиски заведомо не имеют смысла. Деньги – не более чем инструмент для исправления того, что требует починки. Деньги – лопата, чтобы выкопать могилу умерщвленной подлости. Деньги – молоток, чтобы вдарить в лоб убийце и садисту. Деньги – автомобиль, чтобы догнать мерзавца, и билет на самолет, чтобы долететь до этого автомобиля. Деньги – это пуля, летящая в сердце насильника, это кривой острый ножик, чтобы – чик! – отхватить ему мошонку…
Вечером приехал Мики, управившись с неведомо какими мужскими делами, и это было еще одним свидетельством моей накопившейся неправоты. Умная жена не должна допускать, чтобы дела мужа становились «неведомо какими». Умной жене ведомы даже те мужские дела, которые не ведомы самому мужчине. Мучимая раскаяньем, я поставила на стол ужин и открыла бутылку вина.
– Ну что, прочитала? – спросил он.
– Ага.
– И что? Кто там прав – заказчица или заказанный?
– Прав ты, милый, – сказала я. – Прав ты, а я неправа.
Мики положил вилку и с явной опаской уставился на меня.
– Что ты имеешь в виду? Мы берем это дело или нет?
– Завтра вылетаем, – сказала я. – В принципе, можно было бы и сегодня на полуночной «Дельте», но надо еще пристроить Малыша. Ты как, готов?
Он ошеломленно покрутил головой, усмехнулся и отпил из бокала.
– Готов? Ты шутишь, девочка. Подготовиться к внезапным поворотам твоей гоночной трассы не смог бы и сам сатана на самом что ни на есть сатанинском автомобиле… Ладно, посмотрим, что можно сделать.
8
Дом был типичней не придумаешь: двухэтажная штампованная деталька американских пригородов, непонятно почему получивших приставку «при-»: ведь они-то как раз и составляют города, а не примыкают к ним. Еще бросалось в глаза то ли отсутствие хозяйской руки, то ли недостаток в деньгах: запущенная лужайка, траченные жуками кусты полуживой изгороди, облупившийся фасад, растрескавшиеся столбики веранды. На подъездной дорожке – старая «Тойота», и каждая вторая плитка смотрит искоса, сердито, словно покоробленная невниманием владельцев. Я поднялась на крылечко и постучалась, что выглядело довольно глупо, поскольку скрип рассохшихся ступенек наверняка известил о моем приходе не хуже любого стука.
Дверь отворилась; на пороге стояла худенькая большеглазая женщина – из тех, чей возраст трудно определить по причине устойчивого выражения девичьей наивности, чтоб не сказать невинности, которое сохраняется на таких лицах до самых преклонных лет. Когда договариваешься с людьми по телефону, бывает, что потом, при встрече, они выглядят совершенно иначе, чем представлялось на слух. Писклявый собеседник вдруг оказывается плечистым гигантом, а обладатель густого
